— Я буду вязать снопы, жена готовить жгуты. Ну еще двух прихвачу для компании.

Новый взрыв хохота.

Петр, пробравшись вдоль стены, вышел из зала. Из ногтей, которые он кусал, текла кровь. В дверях столкнулся с Марийкой. Увидя его, она остановилась, загородила ему дорогу.

— Кончилось собрание?

Петр, не ответив, прошел мимо. Она пошла за ним.

— Подожди немножко! Хочу поговорить с тобой!

Он прошел вперед, но вдруг обернулся.

— Что тебе надо?

Марийка дышала взволнованно, грудь ее то подымалась, то опускалась. Лицо побледнело, вокруг глаз появились темные круги.

— Посмотреть на тебя, Петя! — сказала она, улыбнувшись милой, измученной улыбкой.

— Что на меня смотреть! — сухо сказал Петр, посмотрев на нее прищуренными глазами, и пошел вперед, но шаги его были неуверенны, безвольны Марийка догнала его. Пошли вместе к кооперативу «И чего я иду с ней? Чего не прогоню ее!? — думал он, но молчал, будто не было сил у него ни говорить с ней, ни ругать ее.

Заходящее солнце тихо и спокойно осыпало село золотой пылью, горело пожаром в стеклах окон. По улице, возвращаясь с пастбища, шло стадо, где-то у загонов блеяли овцы. У ворот сидели старики и старухи, на улице играли дети.

— Петя, ты что молчишь? — спросила Марийка, когда они свернули в глухой переулок, спросила и заплакала. — Я для тебя ничего не пожалела. Муж меня выгнал, как собаку, избил. Дома на меня косятся. Думала, поженимся мы…

— Как это поженимся? — Петр остановился. Горе и досада мелькнули у него на лице.

Марийка схватила его руку и сжала до боли. По бледному лицу катились крупные слезы. Она смотрела на него широко открытыми глазами и вся дрожала.

— Петя, не бросай меня, умру я с тоски. И ты измучишься. Давай поженимся, лучше будет… Она к другому ушла, не любит тебя и никогда не вернется к тебе, как и я не вернусь к мужу. Отчего ж нам не пожениться!

Петр мрачно смотрел на живую изгородь, где возились воробушки, крылышки их поблескивали в лучах заходящего солнца. Вдали сады уже тонули в тени, а за ними желто-красной скатертью расстилались поля пшеницы, уходя вдаль, в лиловое небо. Там, в золотой догорающей дали, возвышались синеватые стройные вязы, что росли на ферме. Петр остановил свой взгляд на них и процедил сквозь зубы.

— Не бывать тому, что задумала. У меня есть жена!

— Нет у тебя больше жены, нету, Петя…

Лицо Петра потемнело, щеки как-то сразу ввалились.

— Я верну ее! — сказал он глухо и твердо и медленно пошел по улице.

Марийка постояла одно мгновение неподвижно, словно окаменев, потом с глухим стоном протянула ему вслед руки…

Петр скрылся в тени высоких плетней.

— Приезжайте к нам в Добруджу во время жатвы! Встанешь рано утром и выйдешь в поле! Тишина! Отяжелевшие от росы колосья спят последним сном. Жаворонки проснулись первыми, они летают над глухими проселками, над густой пшеницей, но не поют. Слышны только неугомонные певцы летней ночи — перепелки: фит, фит, фит — вжиу, — вжиу, — вжиу, фит, фит фит — вжиу, вжиу, вжиу.

На востоке горит невидимый пожар, и его алое зарево гасит последние звезды. Солнце подымается медленно и торжественно, и равнина встречает его влюбленной улыбкой созревших, серебристых от росы хлебов. Подует тихий ветерок, стряхнет росу и снова стихнет. Колосья выправляются, наливаются, призывая людей к мирному, благодатному труду. По дорогам грохочут телеги; шумом, песнями оглашается безбрежный простор равнины.

Как девственница, мечтающая о первой ласке, трепещет Добруджа в это тихое утро жатвы, раскрыв в счастливой истоме свою золотую грудь.

Нонка с Дамяном вышли в поле еще до восхода солнца. Дамян перевязал себе локти и колени толстой шерстяной материей, чтоб не пораниться при вязке снопов, на голову надел старую соломенную шляпу. Нонка повязалась белым платком. Она несла узелок с едой, а Дамян баклажку с водой. Шли молча. За ними на мягком бархате дороги оставались следы ног. С затаенным волнением смотрела Нонка на золотую равнину, и на душе было ясно и покойно. Как хорошо, что рядом шел Дамян широким, тяжелым шагом, как сладко трепетало сердце, когда он нечаянно касался ее плеча.

Яцо и Раче пришли раньше них и выдергивали крупные колосья для жгутов. Нонка и Дамян положили еду на меже и пошли к ним. Наготовили жгутов, набросали их под грушей, сбрызнули водой и сели завтракать. В это время приехал на жнейке смуглый, ловкий Костадин Бозуков и, не останавливаясь, принялся за работу. Когда жнейка набросала два-три ряда колосьев, вязальщики встали, Яцо выпрямился и окинул взглядом весь участок. Он тоже перевязал локти и колени. Поплевал на руки и крикнул:

— Держись, ребята, ничего страшного нету!

Женщины набросали возле него сжатые колосья. Он подошел к набросанной куче, которая доходила ему до груди, прижал левым локтем, перекинул жгут, потом придавил сноп коленом, стянул его, прижал еще раз, легко перебросил и связал, Поставив сноп колосом кверху, он поклонился:

— С первым снопом, товарищи! Пойте все! Чего ж не поете? — сказал он женщинам и сам затянул:

С другого конца участка, где тоже работали вязальщики, прокричали что-то в ответ, замахали шапками. Отозвались с поля возле рощицы, где жала бригада Петра. Там запели дружно, и песня понеслась по всему полю.

Солнце поднялось высоко и начало припекать. Стерня стала колоться, цепляться за штанины вязальщиков. Ясная синева неба поблекла, равнина посветлела, расширилась, уходя в даль. Укрощенные хлеба покорно склонили колосья, а над ними трепетал зной. Как разъяренный богатырь, набрасывался Яцо на груды сжатой пшеницы, вязал большие, тяжелые снопы. Вся рубаха стала мокрой от пота. Через час его сменил Дамян. И он был таким же сильным и ловким, и тоже вязал огромные, тяжелые, как камни, снопы. Нонка и Раче подавали и разговаривали между собой. Время от времени Раче смеялась громким звонким смехом.

К полудню неожиданно явился улыбающийся до ушей дед Ламби, в своей теплой, тяжелой папахе.

— Пришел поглядеть, как тут мои жнецы без меня справляются, — сказал он. — Смотрю, все село вышло в поле, не сидится мне дома, дай, думаю, пойду погляжу. — Он остановился возле одного снопа, попробовал поднять его, но не смог просунуть руку под жгут, так крепко был стянут.

— Хорош снопик, дедусь? — крикнул Яцо.

— Подходящий!

— А ты можешь связать такой?

— И не такие вязал! — расхвастался дед Ламби.

— И кудели тебе не связать, не то что снопа. Вот поросят кормить — на это ты годишься, — подразнивал его Яцо.

— Кто это? Я? Я, парень, когда снопы вязал, тебя и на свете не было! — Дед Ламби посмотрел в сторону женщин и подмигнул. — Не то что колосья — девку в сноп связал, девку! В молодые годы батрачил я у Хаджистайковых, помню, летом созвала чорбаджийка на помощь всех парней и девок. Все вяжут, стараются, а я всех за пояс заткнул. Из рук девушек беру колосья быстро, быстро — поспеть не могут. «Давай быстрей, кричу, Пена, а то в сноп увяжу». Она жала впереди меня. «Не сможешь», говорит. Как схватил я ее в охапку, стянул жгутом, аж глаза на лоб вылезли у нее. А ты что думал! Так-то вот!

Нонка и Дамян, привыкшие к его болтовне, только улыбались, но весельчак Яцо хохотал во все горло и подразнивал старика.

— Что-то не верится, дедушка. Целый трудодень свой отдам, если свяжешь хоть один сноп.

Дед Ламби бросил шапку на стерню, подтянул штаны и крикнул совсем серьезно:

— Давай-ка жгут!

Яцо набросал колосьев.

— Еще! Еще!

Яцо подбросил еще.

— Теперь отойди в сторону и учись, как надо снопы вязать.

Все побросали работу и смотрели, улыбаясь. Смотрел со жнейки и Костадин Бозуков, поблескивая белыми зубами.

Дед Ламби едва дотянулся до конца жгута, начал подпрыгивать, нажимая коленом сноп.