Все вокруг навевало милые и мучительные воспоминания о Петре, об их любви. Вот здесь, в роще, они встретились, и он в первый раз поцеловал ее!.. Здесь началась их настоящая любовь…

Отдавшись всей своей нежной и любящей душой сладостным воспоминаниям, она вдруг резко остановилась посреди дороги, обессиленная душевным волнением. Именно здесь, в этой роще, могла остановиться она, покоряясь нежному зову воспоминаний. В роще, где тишина была такой ласковой и верной, как совесть, где тонкие, стройные акации устремлялись к небу в невинной надежде первой любви, где душа упивалась первым весенним дыханием леса…

В нескольких шагах от дороги лежала поваленная акация. Нонка свернула с дороги и села на нее. Она почувствовала терпкий, неприятный запах гнилого дерева, и ее снова охватила горькая безнадежность и глубокое отчаяние.

«Какая я глупая! О каком возвращении думаю, на что надеюсь! У него теперь есть другая, он не любит меня!»

Она услышала чьи-то шаги и обернулась. На дороге стоял Дамян и удивленно смотрел на нее.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

— Так просто села отдохнуть, — сказала Нонка. — Устала, трудно идти по этой грязи.

Но ей показалось, что Дамян понял, отчего она сидит в роще одна-одинешенька, и смутилась. Она даже забыла встать и сидела по-прежнему, охватив руками колени.

— Да, и я порядком устал. Эта проклятая грязища липнет, как тесто.

Дамян отряхнул царвули, сел на другой конец дерева. Нонка повернулась к нему. Он был в куртке из толстого, грубого сукна, в темно-синей фуфайке, из-под которой виднелся чистый воротничок рубашки. И одежда, и обувь были совсем чистые, несмотря на то, что он шел по глубокой грязи. У Нонки шевельнулось теплое чувство к этому человеку, такому опрятному, чистому, хотя прошло больше года, как он овдовел, такому доброму, тихому.

Может, потому, что было тяжело на душе и нужно было поделиться с кем-нибудь своим горем, может, потому, что она чувствовала к Дамяну безотчетное доверие, оставшееся у нее еще с той поры, когда он с таким усердием помогал ей оборудовать новую ферму, Нонка рассказала ему обо всем так спокойно и доверчиво, будто делилась с самым близким человеком.

Дамян слушал молча. Крупное, скуластое лицо его было добрым, задумчивым. Он сидел, потупив глаза, словно ему было неловко, что узнал о чужом горе. Нонка поняла это и не жалела, что открыла ему свою душу. «Какой он хороший, добрый» — подумала она и добавила:

— Вот и присела здесь обдумать все еще раз.

— Да ведь горе-то, и оно человеку дано, — сказал Дамян, все еще не поднимая глаз. — Когда-то господь-бог наделил им камень, да не выдержал тот — треснул. Потому и не надо думать о плохом да назад все оборачиваться, смотреть надо вперед да надеяться. Вот я, к примеру, один остался с малым ребенком на руках. Что горько — горько, да что поделаешь — прежнего не воротишь! В согласии с женой жили, пожаловаться не могу. Но как захворала, слегла и не встала! А я что… Вот и говорю, жизнь прожить — не поле перейти. А за плохим идет хорошее!

— Правда, — задумчиво проговорила Нонка.

Дамян, помолчав, добавил:

— Да у вас, может, и уладится еще все. Не принимай так близко к сердцу.

— Кто знает! Вот уж четыре месяца прошло, а мы все врозь, — сказала Нонка. — Он ведь такой… Трудный он человек.

— Верно. Трудный человек, знаю я. Еще когда пришел забирать тебя с фермы, понял. И тогда еще подумал — в ладу не будете жить. Уж очень вы разные. Не хочет понять, в какое время живем. Да и что он вообще видел? Я и на поденщине работал, чужой-то хлеб горек, на чужом поле спину гнул. А ему все наготове — и дом, и работа, и кусок хлеба. Вот и бесится. Ведь за что боролись люди? Чтоб по-новому зажил трудовой народ, чтоб каждый выбрал работу по сердцу. А он назад тянет. Нет, так нельзя.

Нонка слушала его спокойную, разумную речь и все больше и больше успокаивалась. Ее решение вернуться на ферму окрепло. «Если будет когда тяжело, — подумала она, — Дамян и дедушка Ламби не оставят, помогут».

Она совсем успокоилась, и одиночество, которого она больше всего боялась, теперь не пугало ее.

Дамян встал. Нонка поднялась и пошла с ним.

— Вот, теперь я фермой занялся. Бригадирство свое бросил. Попросил Марко освободить меня. Рук не хватает всюду, да и за ребенком нужен присмотр. Бабка совсем плоха стала. Как потеплеет, буду брать с собой на ферму, днем там будет играть, все поближе ко мне, а вечером буду уносить домой. А ты и представить себе не можешь, как дедушка Ламби обрадуется тебе. Что бы ни делал, твое имя с языка у него не сходит.

Чем ближе они подходили к ферме, тем легче становилось на душе у Нонки. Дед Ламби встретил их у ворот. Нонка издали увидела его улыбающееся лицо. Он сдвинул папаху набекрень, застегнул халат на все пуговицы и стоял в такой торжественной позе, будто встречал именитых гостей.

— Гляжу, гляжу и думаю, кто это с Дамяном идет! — проговорил он, улыбаясь до ушей. — Глазам своим не верю, говорю себе: Нона это, убей меня бог, наша Нона. По походке узнал. Так-то вот.

Он похудел, сгорбился весь, но глаза сияли от радости.

— Добро пожаловать, Нона! — протянул он ей руку и начал суетиться вокруг нее. И все расспрашивал, как это она надумала прийти.

— Пришла повидаться, дедушка. Ведь немало и я поработала здесь, — сказала Нонка.

— Ну и хорошо! Хорошо сделала, доченька! На днях приходил агроном с доктором, осмотрели поросят и говорят: больше таминов надо было им давать зимой.

— Чего давать, дедушка?

— Таминов, таминов, говорю, надо было давать.

— Витаминов, дедушка, не таминов, — засмеялась Нонка.

Засмеялся и Дамян.

— Да откуда же мне знать, что за витамины такие. Так вот, говорят, надо б поросятам еще зеленого вееру.

Нонка и Дамян переглянулись и захохотали. Нонка давно не смеялась так от души.

— Зеленый конвейер называется, дедушка, — говорила она сквозь слезы.

— Вот не могу запомнить я эти всякие, что тут поделаешь! От пустой головы чего и требовать! Пустая, проклятая, ветер в ней гуляет. Так-то!

Насмеявшись вдоволь, Нонка объяснила, что такое зеленый конвейер.

— Вот приготовим, — сказала она, — несколько ящиков длиной в два-три метра, шириной в полметра. Наполним землей, засеем первый ящик и, как вырастет трава, дадим ее поросятам. А в это время засеем второй, пока растет, засеем третий, потом опять первый, вот у поросят и будет зеленая травка до самой весны.

— А, ну теперь ясно. Не спросил, знаешь, тех, что приходили, чтоб дураком не считали. Так-то. Ты, Нонка, приходи к нам к осени подсобить маленько.

— А я здесь уж, дедушка! Пришла…

— Ну? — крикнул дед Ламби и отпрянул от удивления. — А ты, ненароком, не обманываешь, доченька?

— Не обманываю, дедушка, чего обманывать-то? Вернулась я!

— О-ох! — вздохнул с облегчением дед Ламби и перекрестился. — Слава богу, доченька, слава богу!

Дамян ласково посмотрел на Нонку, но она не заметила его взгляда.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

С тех пор, как Нонка возвратилась на ферму, будто сама жизнь вернулась туда. Поля вокруг фермы пышно зазеленели, оба вяза протянули к самому небу свои густые верхушки, речка зашумела тревожно и буйно и разлилась, молодые деревца на дворе фермы распустились и зацвели. Потянулись тихие, теплые весенние дни, когда в первом порыве молодости расцветает вся природа, безумно и пышно.

Дед Ламби точно помолодел. Его желтое, худое лицо порозовело, он стал еще разговорчивей и веселей. Нонка снова стала заботиться о нем, и он опять молодецки сдвинул набекрень мохнатую папаху и заважничал. И Дамян переменился. После смерти жены он стал замкнутым, молчаливым, а теперь узнать его было нельзя. Крупный, статный, он работал не покладая рук, и все ему было мало. Рано утром приходил он из села с маленьким сыном Маринчо на руках, оставлял его во дворе, а сам шел в коровник, тихонько посвистывая.

И Нонка успокоилась. Ей хотелось все на ферме устроить по-своему, и она минуты не сидела без дела. Дамян ходил за ней по пятам. Еще раньше, когда оборудовали ферму, Нонка оценила его работу — он больше всех помог ей в этом трудном деле. Теперь же она стала замечать, что он относится к ней еще заботливей и все старается порадовать чем-нибудь. Он всегда сразу догадывался, что ей нужно, и доставал и приносил на ферму: то новый ящик, безмен, электрическую лампочку, то лопату или еще что необходимое. Раз даже притащил пружинную кровать. Взял ее из конторы кооператива. Все, что ему удавалось раздобыть откуда-нибудь или выхлопотать в правлении, он передавал Нонке в собственные руки, улыбаясь кротко и добродушно.