Мои руки задрожали так, что я едва не выронила письмо. Пульс колотился крохотными молоточками, дыхание перехватывало. Я не смела поднять на Дитера глаз, чтобы он не заметил моего волнения, но он все равно чувствовал меня, а я ощущала, как макушку жжет сверлящий золотой взгляд моего василиска.

«Прошу и умоляю, мой дорогой кузен, — дочитывала я, скользя по прыгающим строчкам, — не я один прошу ради живота своего, а просит вся страна, весь несчастный народ Фессалии: спаси нас! Во имя Родины! Во имя малых и сирых, обиженных и убитых, во имя своих солдат, ждущих командира, который поведет их в бой, и во имя будущего.

За сим раскланиваюсь и припадаю к стопам, трижды несчастный король Фессалии и твой провинившийся кузен Макс».

— Кузен Макс! — повторила я, опуская на колени письмо. — Хорошо же он умеет подольститься! Когда помощь нужна ему — так он любящий кузен, а когда нам — так король, и слово его закон!

— Он престолонаследник, — ответил Дитер, цедя слова сквозь зубы. — Родился таким.

Я поглядела на мужа снизу вверх: даже в домашнем халате, хмурый, сосредоточенный, с твердым подбородком и расправленными плечами он сразу выдавал принадлежность к военным.

— А ты солдат, — тихо и задумчиво проговорила я. — Родился таким.

Все пророчества, что говорила Оракул, вдруг обрели пугающий и очень реальный смысл. Черные воины, пришедшие с той стороны Зеркала, посланники иных миров. Война, конец которой положит мое дитя с большим сердцем, полным любви. И мой Дитер, который всегда будет делать то, что считает правильным, который не предаст своих соотечественников и друзей, который…

— Люблю тебя, пичужка, — сказал Дитер и обнял меня крепко-крепко, точно прощаясь, прижал к груди. Я затихла в его руках, уткнув нос в грудь, и думала ни о чем и обо всем сразу, слышала, как он говорит мне нежно и тихо: — Ты появилась словно звезда. Вспыхнула и озарила мой темный мир, в котором не было любви, а только одиночество и холод. Я не помню о прошлом, я без тебя не жил. Но все же я не могу предать Фессалию. Ты понимаешь?

— Понимаю, — всхлипнула я, приподнимая мокрое лицо. — Я тоже была совсем другой… ты не знал меня прежней, Дитер! Какой я была глупой и смешно! И как повзрослела с тобой, раскрылась, как роза, цвела для тебя! Что будет со мной, если ты уйдешь и… никогда… не верне…

Я проглотила окончание слова, слезы душили, стояли в горле комом. Дитер наклонился и принялся осыпать поцелуями мое лицо, ловил своими губами мои губы, пил мои слезы, шептал на ушко:

— Ну что ты, птичка? Успокойся, моя маленькая. Это будет не первая военная кампания, я профессионал, я василиск, гроза и гордость Фессалии. За моей спиной будет весь Альтар, а в моем сердце — ты одна. Что со мной может случиться, пока ты молишься обо мне и ждешь?

— Жду? — я на мгновенье отстранилась и принахмурила брови. — Разве ты не возьмешь меня с собой?

— В армию? — в свою очередь нахмурился Дитер. — Какие глупости! Война — это кровь, грязь, постоянные походы. Я не хочу подвергать тебя опасности!

— Почему? — с жаром подхватила я, развивая мысль. — Я могу оставаться при штабе. Могу помогать тебе советом или тихонько ждать с задания. Только позволь быть рядом! Знать, что с тобой все в порядке!

— Я буду писать письма.

— Письма не посмотрят ласково, так, как ты, — возразила я. — Не обнимут, не поцелуют, не передадут твой запах. Бумага мертва, а мне нужен живой Дитер. Такой, как сейчас!

— Ты не знаешь, чего просишь! — мой генерал аккуратно отстранился и поднялся на ноги. — Женщине не место в армии, это дурная примета.

— А куртизанки, значит, примета хорошая? — парировала я, тоже вскакивая и упирая кулаки в бока.

— Это совсем…

— Что? — вспылила я, комкая подушку. — Другое? Уу! Только попробуй сказатЬ, что это другое. И получишь подушкой… нет, вот этой чашкой! Нет, подносом по лбу!

Я намекающе постучала по подносу на столике, и Дитер обмяк.

— Прости, — пробормотал он. — Конечно, я не собираюсь изменять тебе, пичужка. Клянусь! Но все-таки не могу рисковать твоей жизнью.

— Обещай хотя бы подумать!

Дитер вздохнул, обогнул кровать и подошел ко мне, взял мои ладони в свои.

— Обещаю, — тихо сказал он, глядя в мое лицо. — Я обещаю, пичужка. Я слишком тебя люблю…

Мы обнялись и стояли так, вжимаясь друг в друга и слушая, как внизу топочет прислуга, как за окном шумят сады. Я не знала, сколько нам отмерено времени перед расставанием, и не хотела терять ни минуты.

Этот день принадлежал нам. Мы гуляли по тенистым аллеям держась за руки и переговариваясь обо всякой ерунде. Смеялись, играя в салки. Дитер прокатил меня на виверне, и я немного поуправляла Крошкой Цахесом в небе, отдаваясь восторгу полета и стараясь не думать о завтрашнем дне. К ужину небо заволокло тучами, в отдалении порыкивала гроза, и Дитер извинился и сказал, что ему нужно навестить Ю Шэн-Ли, так что к ужину его ждать не нужно.

— Лучше погрей мне кровать, дорогая, — с улыбкой сказал он. — Когда я вернусь, то сразу приду к тебе, моя роза.

— Я буду ждать моего дракона, — прошептала я, целуя мужа в губы и приглаживая его непослушную седую прядь за ухом. — Но если ты не вернешься, поднос все-таки познакомится с твоим упрямым лбом, договорились?

— Слушаюсь и повинуюсь, госпожа, — расшаркался Дитер.

Одной мне было не по себе. Вечер тянулся, ливень обходил нас стороной, но где-то далеко посверкивали белые нити молний, а здесь тихонько шуршал дождь, сбивая со сливовых деревьев последнюю цветочную пену. Я легла рано и читала под светом лампы, прислушиваясь к каждому шороху. Дитер не обманул: он явился к полуночи.

— Что сказал Шэн? — спросила я, откладывая книгу и выжидая, пока Дитер разденется.

— Он тоже собирается в составе отряда как переговорщик, — ответил генерал, юркая ко мне в постель и прижимаясь холодным боком. Я вскрикнула и оттолкнула его ладони.

— Брр! Лягушонок!

— На улице дождь, мой цветочек, — усмехнулся Дитер. — Согреешь усталого путника?

— Если только усталый путник скажет, что он решил по одному маленькому вопросу, — надула губы я.

Дитер засмеялся и поцеловал их.

— Скажу завтра. Утро вечера мудренее.

— Обещаешь? — я ответила на поцелуй и обвила его гибкими руками.

— Обещаю, пичужка, — шепнул он, лаская мое тело, так что вскоре меня бросило в жар. Я отзывалась на его ласки стоном, как хорошо настроенный музыкальный инструмент. Касания Дитера были легки и умелы, страсть и магия снова клубилась вокруг, накапливая статическое электричество и покалывая наши тела крохотными молниями удовольствия. Мы снова занимались любовью, сначала размеренно и нежно, потом напористее и грубей. Я кричала, содрогаясь в сладостных судорогах и ощущала, как внутри меня выбрасывает свое напряжение Дитер. Словно губка, я впитывала его любовь каждой порой на коже и все не могла насытиться. И провалилась в счастливое забытье, обвивая Дитера руками. Наверное, я улыбалась во сне, и в ту ночь меня не беспокоило ни Черное зеркало, ни Оракул, заплетающий узелки.

Разбудил меня мерный стук по подоконнику. Открыв глаза, я долго не могла понять, почему за окном все еще темно. Большие настенные часы показывали девять утра, за окном едва брезжил серенький рассвет, и стук, разбудивший меня, оказался моросящим дождиком.

— А дождь все идет и идет, — спросонья пробормотала я и повернулась с боку на бок, чтобы приветствовать Дитера поцелуем. Но рядом на подушке никого не было. Постель оказалась пуста и прохладна: если Дитер и проснулся, то сделал это довольно давно.

— Милый? — позвала я, потягиваясь и протирая глаза. Наверное он, как и вчера, уже вышел в гостиную, чтобы налить чая и принести его в постель. На сердце потеплело, и я улыбнулась, заплетая в косу растрепавшиеся волосы. Мой взгляд упал на прикроватный столик, где, придавленная пресс-папье, лежала вдвое свернутая записка.

Расслабленность сразу покинула меня, вместо нее сердце кольнуло тревогой. Схватив записку, я развернула ее и тут же прижала к груди ладонь: внутри, под ребрами, что-то назрело и лопнуло, обдав меня слепящей болью.