2 мая 1606 года «свадебный поезд» из двух тысяч панов и шляхты прибыл в Москву. Москвитян поразил вид свадебного поезда: паны ехали на свадьбу воинским обычаем, «урядясь в сбруях и с копьи, в панцирях и полном вооружении».

Для Марины Мнишек и ее слуг отвели целый монастырь. Панов, шляхтичей и их слуг разместили в домах москвитян, где «гости» чувствовали себя полными хозяевами.

Свадьба, вопреки воле Боярской думы и отцов церкви, была назначена на 8 мая, что являлось прямым и оскорбительным вызовом религиозному чувству православных людей, так как накануне празднования дня святого Николая Чудотворца, высоко чтимого в народе, свадьбу устраивать не полагалось ни в коем случае.

Венчание происходило в Кремле, в Успенском соборе. Поляки стояли в храме с оружием и в шапках с перьями, что оскверняло православную церковь.

Сама же свадьба состоялась во дворце. Самозванца и Марину поутру привели в Столовую избу, где их обручил придворный протопоп Федор. Затем обрученных проводили в Успенский собор. Патриарх торжественно короновал Марину, предварительно свершив обряд миропомазания.

К великому изумлению православных, царица не взяла причастия. Многие присутствующие не могли скрыть замешательства и негодования. Среди приглашенных гостей прошел ропот, ибо коронация Марины в Успенском соборе явилась неслыханным нарушением всех норм и приличий. Православным царицам даже многолетие петь стали лишь при Борисе Годунове. Но и такое безобидное новшество православные воспринимали как бесстыдство. Отказ Марины принять причастие возмутил москвитян…

А пьяные шляхтичи скакали на лошадях по улицам, стреляли, давили народ, грабили прохожих, по ночам вламывались в дома мирных жителей, насиловали женщин.

Паны чувствовали себя господами положения. В пьяном разгуле они бряцали саблями и кричали: «Что ваш царь?! Мы дали царя Москве!».

Народное возмущение готово было разразиться каждую минуту.

Летописец воскликнет: «Крик, вопль, говор неподобный. О, как огонь не сойдет с небеси и не попалит сих окаянных!»

Глава 25

ГИБЕЛЬ ГРИШКИ ОТРЕПЬЕВА

Ситуация в Москве становилась угрожающей. Даже иезуиты, находившиеся в столице, говорили, что назревает народное восстание, но оно будет направлено не против царя, а против иноземного наемного воинства. Самозванцу доложили, что народ едва не разгромил двор пана Вишневецкого. Ночью у двора собралось более четырех тысяч московитов.

— Я накажу Адама Вишневецкого. Зачем его гайдук избил посадского человека?

Однако наказание ясновельможного пана не последовало, но Лжедмитрий хотя и не сомневался в преданности народа, в тот же день усилил охрану Кремля: удвоил караулы и поднял по тревоге несколько тысяч стрельцов. Всю ночь польские роты разъезжали по Кремлю и время от времени палили в воздух из пистолей и мушкетов, надеясь этим устрашить москалей.

Заговорщики: трое братьев Шуйских, братья Голицыны, Борис Татев, Михаил Татищев, окольничий Крюк-Колычев, дети боярские Валуев и Воейков, купцы Мыльниковы и другие торговые люди вели хитрую игру, отвлекая Лжецаря от грозящей ему опасности, и добились своего. Петр Басманов и его сыскное ведомство сосредоточили все усилия на охрану поляков, расселившихся в домах москвитян.

Василий Шуйский несколько раз откладывал время переворота, поскольку не был уверен, как поведет себя чернь, коя, в большинстве своем, все еще верила «Дмитрию». И тогда на очередном совете заговорщиков он приказал кинуть в день восстания вероломный клич: «Поляки бьют государя!». Народ бросится громить ляхов, а заговорщики проникнут во дворец и убьют Самозванца.

Черная глухая ночь. Хоромы Василия Шуйского. В брусяных покоях князья, бояре, воеводы, головы и сотники новгородского войска (Шуйским удалось втянуть в заговор новгородцев). Здесь же купцы под началом Савватея Мыльникова и духовные лица.

Подле Шуйского — царица-инокиня Марфа, тайно прибывшая из Вознесенского монастыря.

Василий Иванович горячо молвил:

— Час настал! Вся Москва готова подняться на иноверцев. Самозванец не должен более сидеть на троне. Подлый Расстрига поругал святую веру, осквернил храмы Божии и венчался с поганой полькой. Гришка Отрепьев разорил державную казну и отдал Псков и Новгород своей латинянке. Ежели и дале Расстригу терпеть, то Русь будет под пятой короля Жигмонда. Хотите ли оного?

— Не хотим, князь. Буде терпеть ляхов! Лавки пограбили, каменья и злато с икон обдирают, жен силят. Не хотим ляхов! — зашумели московские купцы.

Ратные же люди помалкивали. Верить ли князю Шуйскому? Новый-то царь милостив. Это не государь, а ляхи да немчины лиходейничают. Так царь-де повелел их после свадьбы в Речь Посполитую спровадить. Уйдут иноверцы, и вновь на Москве покойно станет. Шуйскому же не впервой народ мутить. Сам, чу, на престол замахнулся.

Шуйский пощипал жидкую сивую бороденку и вновь заговорил:

— Ведаю, ведаю, люди ратные, ваше молчанье. Сумленье гложет? Шуйский-де на кресте Дмитрия признал. Было оное. Но чего ради? Чтоб от злодея Бориски Годунова избавиться. Чаял, станет Самозванец защитником дедовских обычаев, а вышло наоборот. Он беглый расстрига! Да вот и матушка царица о том изречет. Так ли, государыня?

— Так, князь! — сверкнула очами Марфа. — Гришка Отрепьев ведовством и чернокнижием нарек себя сыном Ивана Васильевича. Нарек, и помрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей. Меня же и сродников устрашил смертью. Ныне всему миру поведаю: не мой он сын, не царевич Дмитрий, а вор, богоотступник и еретик! Гоните злодея с престола, гоните немедля, покуда Господь не покарал нас за страшные грехи. Нам не нужна латинская вера. Гоните сатану!

Черные глаза инокини полыхали огнем. Слова ее всколыхнули служилых. Уж тут-то безо лжи: не станет же мать на сына богохульствовать. Никак и в самом деле сидит на царстве Расстрига.

Ратные люди загалдели:

— Прогоним, матушка царица! Не быть Гришке на троне! Сказывай, что делать нам, князь Шуйский?

— Как только ударят в набат, пусть все бегут по улицам и кричат, что ляхи замышляют убить царя. Народ кинется на ляхов, мы же побежим во дворец и прикончим с Расстригой.

— Но у царских покоев большая немецкая стража.

— Будьте покойны, люди ратные. Наш человек отведет внешнюю стражу от царских покоев. А теперь, братья, помолимся. Да поможет нам Господь в святом деле!..

В ночь на семнадцатое мая в Москву вошли три тысячи ратников и заняли все двенадцать ворот Белого города.

На рассвете раздался набатный звон с колокольни храма Ильи Пророка, что у Гостиного двора Китай-города. Тотчас же ударили в сполох все «сорок сороков» московских. Толпы народа запрудили улицы и переулки. Отовсюду неслось:

— Литва помышляет убить царя Дмитрия Иваныча и завладеть Москвой. Бей Литву!

Москвитяне, вооружившись топорами, дубинами, рогатинами и прадедовскими мечами, бросились к домам польских панов.

— Круши злыдней!

Бурные, гормонные потоки людей хлынули на Красную площадь. Здесь же разъезжали на конях Василий Шуйский, Василий Голицын, Иван Куракин и Михайла Татищев с оружной челядью.

— Пора, православные! — истово молвил Василий Шуйский и тронулся к Фроловским воротам. В левой руке князя — большой золоченый крест, в правой — меч. Подъехав к Успенскому собору, Василий Иванович сошел с коня и приложился к образу Владимирской Богородицы. Когда обернулся к толпе, неказистое лицо его было суровым и воинственным.

— Буде царствовать Гришке Расстриге. Во имя Божия зову на злого еретика!

Гулкий тревожный набат разбудил Самозванца. Вскочив с ложа и накинув бархатный кафтан, побежал из царицыной опочивальни к своим покоям. Встречу — Петр Басманов.

— Что за звон, боярин?

— Сказывают пожар в Белом городе, государь.

Самозванец широко зевнул и пошел досыпать к Марине. Но вскоре раздались выкрики под окнами дворца: