Катырев, наблюдая за лицом стольника, успокоил:

— На Москве разные идут толки. Царевна-де не захотела отдаться Расстриге. О том Федька Молчанов проболтался, но сему чернокнижнику у меня нет веры. Язык, что помело. А вот то, что Лжедмитрий получил от Мнишека гневное письмо, здесь у меня нет никаких сомнений. И доставил его некий пан Юзеф Сташевский, о коем вы мне уже рассказывали. Думается, оно и стало причиной удаления царевны в монастырь. Удовольствован ответом, Василий Михайлыч?

— Не совсем, воевода… Ксения уже приняла обряд пострижения?

— Пока нет… И дай Бог, чтобы не принимала.

Свои последние слова Катырев произнес в какой-то неопределенной задумчивости, но Василий принял их в прямом смысле.

— Разумеется, Михаил Петрович. Хочется ли ей в келью, в кою ее насильно отправили? А что, если вызволить ее из монастыря?

— И на Серебрянку? — усмехнулся Катырев.

— Почему на Серебрянку? Русь велика, можно и подальше увезти, где ее и леший не достанет. Главное, из обители вывезти.

— Вздор говоришь, стольник, — строго молвил Катырев.

— Да почему?

— Да потому, Василий Михайлович, что ты живешь одной навязчивой мыслью, от коей для Руси никакого проку.

— Не понимаю, Михаил Петрович.

— Глубже надо размышлять, стольник. Допрежь всего о державе стоит подумать. О державе!.. Тебе по нраву новый царь?

— Да я готов этого Расстригу на куски порубить!

— Никогда того не бывало, чтобы беглый монах царем становился. Гнать в шею! — поддержал друга Михалков.

Катырев одобрительно посмотрел на обоих, провел тяжелой костистой ладонью по курчавой бороде в серебряных паутинках, а затем перевел взгляд на Михалкова.

— Гнать в шею. Добрая мысль, но дело сие непростое, требует времени. А время пока играет на Самозванца. За ним ныне и стрельцы и служилый люд, а самое главное — люд посадский. До сей поры верит он в посулы добренького царя. Зело доверчив русский народ, и в том его несчастье.

— А бояре? Сколь бояр переметнулось к Расстриге! — со злостью произнес Василий.

Пожарский и Михалков полагали, что Катырев начнет костерить московскую знать, перешедшую на сторону Лжецаря, но того не случилось.

— С боярами не все просто, стольники… Не все просто.

Михаил Петрович, облаченный в белую домотканую рубаху, расписанную по вороту и рукавам серебряным шитьем, медленно поднялся из кресла, подошел к высокому косящетому окну, глянул на двор, по коему сновали челядины, и надолго замолчал, углубившись в какую-то думу.

Василий пожал плечами, а Федор с неподдельным интересом ждал растолкования слов именитого воеводы, и вот они последовали.

— Угоден ли был Годунов боярам Романовым, Шуйским, Мстиславским и другим высоким родам?

— Вовсе нет. Не зря их Борис Федорович в опале держал, — отозвался Василий.

— А почему в опале? — свинцовые глаза Катырева вновь перекинулись на Михалкова.

— А чтоб на трон не замахивались. Борис-то Федорович не Рюрикович и не Гедиминович, вот бояре и не прощали ему своего худородства.

— В том-то и соль. Неугоден был боярам Борис Федорович еще и потому, что зело дворянство возвысил. То-то бояре в исступление пришли. Для них Лжедмитрий — находка, путь к заветной цели.

— Находка?

— Не дивись, Василий Михайлович. Аль твой брат тебе ничего не сказывал?

— Да я его, почитай, и не вижу, Михаил Петрович.

— Худо. Твоя голова совсем не тем занята, а Дмитрий Михайлович тебе бы втолковал, что корысть бояр с пришествием Расстриги еще больше умножилась. Лжецарь — всего лишь игрушка в тайных замыслах знати. Недолго будет его царствование.

— Откуда такая уверенность, Михаил Петрович? — повеселевшим голосом, спросил Василий.

Катырев вновь уселся за стол, обвел обоих стольников цепкими глазами и молвил:

— Другим бы не поведал, а вам скажу, как заклятым врагам Расстриги…На Самозванца готовится боярами заговор. В челе его вновь Василий Шуйский. На сей раз, как мне думается, Расстриге не устоять.

— Отменно! — возликовал Василий.

— Рано радуешься, стольник, — покачал крутолобой головой Катырев. — В случае успеха, держава получит слабого боярского царя, при коем Русь ждут новые беды. Дворянство не поддержит Шубника, смута еще больше усугубится. Не нужен царству Московскому такой государь.

— Тогда что же получается? Расстригу терпеть? — обескуражено произнес Василий.

— Почему ж терпеть? Пусть Василий Шуйский готовит заговор, но для того, чтобы не ставить на трон любого боярского царя, надлежит подобрать на трон человека, коего поддержит дворянство, и кое было надежной опорой Борису Годунову.

— И как такого сыскать? — спросил Федор.

Катырев отозвался не вдруг, ведая о том, что его предложение ошеломит сослуживцев, и все же сказать придется, ибо стольники могут зело пригодиться для исполнения задумки некоторых столичных дворян.

— Природных наследников Ивана Грозного и сыновей его не осталось. По мужской линии искоренен и наследник царя Бориса. Но остается… остается его дочь, царевна Ксения.

— Ксения?! — ахнул Василий.

— Но она же удалена в монастырь, — изумленно поглядывая на воеводу, молвил Федор.

— Я ведал, что вы придете в удивление, но оно улетучится, когда вы привыкните к сей мысли. Царевна еще не келейница, а всего лишь послушница. Ее спровадили в монастырь насильно, а Ксения, как мне известно, не терпит насилия, посему она и не торопится надеть на себя куколь.

— А если Гришка Отрепьев заставит немешкотно сотворить пострижение?

— Следует и такое предвидеть, но Ксения, и будучи келейницей поневоле, может вернуться к мирской жизни. Такое не раз уже случалось на Руси.

— И не только на Руси, — блеснул своими знаниями взбудораженный Василий. — Вспомните дочь великого Ярослава Мудрого, княжну Анну Ярославну, коя сочеталась браком с королем Франции Генрихом, а когда тот скончался, то королева удалилась в Санлизский монастырь, но через два года сняла монашескую рясу и вступила в новое супружество с графом де-Крепи. Сын ее, Филипп, стал королем Франции, но на всех важнейших бумагах Анна Ярославна подписывала вместе с ним свое имя. А княгиня Мария, дочь удельного ростовского князя Василько? Не она ли покинула свой монастырь и подняла Ростово-Суздальскую Русь на борьбу с татарами, а? А великая княгиня Ольга и правительница Елена Глинская?

— Однако, Василий. Не зря тебя мать науками пичкала, — хмыкнул Михаил Петрович.

— Все это чудесно, но согласится ли на царство сама Ксения, и какие силы будут на ее стороне?

— Пока все призрачно, нужно обстоятельно поговорить с царевной, но вся закавыка в том, кто бы мог это сделать. Ни я, ни другие верные царевне люди в женскую половину Чудова монастыря войти не смогут. Ксению может посетить только женщина.

— Моя матушка! — без раздумий воскликнул Василий.

— Я уже думал о том и помышлял съездить к дьяку Власьеву, но отложил поездку, дабы не вызвать подозрения. Афанасий Иванович ныне зовется «великим секретарем и надворным подскарбием» царя Дмитрия Ивановича.

— Подскарбием? — переспросил Федор.

— Глава казначейства. Ныне он, как и при Борисе Годунове, чуть ли не второе лицо государства. За ним же остался и Посольский приказ. Но смогу вас заверить, стольники, что Афанасьев служит не Самозванцу, а державе. Это умнейший человек.

— Он непременно будет на стороне Ксении! — горячо произнес Василий.

— Сие не подлежит сомнению. Кстати, Михаил Иванович, твой отец также является сторонником выдвижения царевны Ксении на царство. Пойдет за ней и московское дворянство, кое не хотело бы видеть на троне двуличного Шуйского.

— Значит дело за Ксенией? Я завтра же отправлюсь к матушке в Мугреево.

— Добро, Василий Михайлович. Надеюсь, что ты сумеешь уговорить мать приехать в Москву. Уж очень бы мне хотелось с ней встретиться. Поедешь с моими псарями и выжлятниками. Будто бы на охоту. Дороги ныне не безопасны… А ты, Федор Иванович, пока побудь у меня. На Москве никто не должен ведать, что стольники, отправившиеся к Мнишеку, живы и здоровы.