В ночное время мыленка и мовные сени освещались слюдяными фонарями…
Баня служила и для царской и царицыной половины. Женщины приходили в баню по отведенным им дням.
На сей раз шла Ксения в мыленку не только без всякой радости, но и в бесконечной тревоге. Она уже ведала, чем занимается Григорий Отрепьев в бывшей царской бане, и это тяготило ее душу. Неужели Расстрига позволит себе над ней надругаться, как над сенной девкой? Такого чудовищного срама не должно случиться: она же не служанка, и даже не боярская дочь. Она — царевна, перед которой трепетали заморские принцы. Даже король Сигизмунд когда-то возмечтал сделать ее своей королевой, но помешали сложные отношения между Польшей и Россией. И вдруг на Руси появился этот уродец, беглый инок, назвавший себя «чудесно спасшимся царевичем Дмитрием». Расстрига не посмеет к ней прикоснуться. Не посмеет!
Отрепьев встретил ее в предбаннике… совершенно обнаженным. Ксения вскрикнула, отвернулась, и кинулась, было, в сени, но ее тотчас схватили холопы и вновь втолкнули в предбанник.
Самозванец, раскрасневшийся и распаренный, был настолько пьян, что не мог устойчиво стоять на одном месте. Раскачиваясь из стороны в сторону, он повернулся и схватился за дверную ручку мыльни. Распахнул. Из мыльни пыхнуло жаром, вырвались клубы пара.
— Прошу в баньку, царевна…Но допрежь скинь свой сарафан… Охота глянуть на телеса твои изобильные…Я тебе помогу.
Отрепьев говорил заплетающим голосом.
Ксения, закрыв глаза, гневно закричала:
— Не смей! Не смей ко мне прикасаться, Расстрига! Мерзавец!
Царевна отчаянно сопротивлялась.
— Мишка! Залей ее глотку вином.
Четверо холопов схватили Ксению за руки и за ноги, а Молчанов с гоготом влил в рот царевны добрый ковш вина. Ксения рухнула на пол без чувств. С нее сбросили сарафан и уложили на мовную постель из лебяжьего пуха.
Отрепьев сел рядом. Жадными похотливыми глазами взирал на прекрасное тело царевны и бормотал:
— И чего ерепенилась, дуреха?.. Теперь ты моя, моя!
Осовелыми глазами глянул на Молчанова и холопов.
— Прочь с глаз моих!
Затем Самозванец принялся оглаживать царевну потными руками, норовя возбудить свою плоть, но он ничего не добился. И он заплакал. Зачем ему мертвое тело? Зачем эта чарующая красота, когда Ксения бесчувственна и совершенно не отвечает на его ласки? Не надо было самому напиваться и Ксению не следовало упаивать вином. Молчанов перестарался, дурак!
Самозванец поднялся с ложа, накинул на царевну простыню и крикнул холопов:
— Отнесите царевну в свои покои!
Сам же Отрепьев вновь решил встретиться с Ксенией в бане, на свежую голову. Никуда-то она не денется.
И двух дней не миновало, как во дворец примчал посыльный Юрия Мнишека. Лжедмитрий прочел письмо и разорвал его на мелкие кусочки. Старый плут! От него ничего нельзя утаить. Но кто уведомил его о Ксении? Теперь люди Мнишека будут жить во дворце и следить за каждым его шагом… Что же с царевной? Как жаль, что не удалось полакомиться ее роскошным телом! Не судьба. Теперь ее удел — монастырь. Ха! Она пойдет все в тот же Чудов монастырь, где он взлелеял мечту стать царем. И он стал! А вот тебе, Ксения, быть вечной келейницей.
Глава 21
КАТЫРЕВ-РОСТОВСКИЙ
Василий Пожарский и Федор Михалков распрощались со шляхтичами перед Дорогомиловской ямской слободой Москвы. Их предводителем был Юзеф Сташевский, тот самый Юзеф, который был одним из начальников караула Сандомирского замка, и которому было поручено довести московитов без малейших помех до русской столицы. Конечно же, ни пан Мнишек, ни его военные слуги, нанявшиеся к воеводе, ничего не ведали ни о какой-либо погоне со стороны Маржарета, ни о гибели немецких наемников. Шляхтичи даже не знали о цели приезда к Мнишеку двух москалей, но это никак не облегчало судьбу московских стольников.
Оставшись одни, Василий и Федор повели далеко не веселый для них разговор:
— В Москву нам и шагу ступить нельзя. Маржарет будет разоблачен, и тогда Самозванец лишит его головы. Такие вещи цари не прощают, — произнес Федор.
— И не только Маржарет. Если ниточка потянется, может пострадать и дьяк Власьев. Мнишек хоть и уверил, что Юзеф будет молчать о нашем приезде в Сандомир, но я не слишком-то доверяю этому пану.
— И я, Федор… И все же я должен войти в Москву. Не для того я ездил к Мнишеку, чтобы остаться в неведении о Ксении. Должен, Федор!
— С риском для головы?
— Пусть с риском, но мысль о Ксении не покидает меня ни на минуту. А вот твоей головой я рисковать не хочу. Ты укройся где-нибудь, пережди, а уж я буду доводить дело до конца.
— Опять ты горячишься. Давай чуток покумекаем.
— Покумекать можно, но в Москву я все равно пойду… Да вот хоть с убогими.
По дороге тянулась нищая братия с тощими холщовыми сумами.
— А что? — оживился Федор. — Облачимся в нищенскую сряду, и сам черт нас не узнает. Здравая мысль тебя осенила, Василий!
К хоромам Катырева-Ростовского подошли под мерный церковный благовест. У дубовых ворот сняли шапки, трижды осенили себя крестным знамением. Василий постучал в калитку посохом. Чуть погодя открылось маленькое оконце, из коего высунулась патлатая голова.
— Да сколь можно? Прут и прут!
Голос сиплый, недовольный, бородища веником.
— Доложи князю, борода, что к нему пришли бывшие сослуживцы по Кромам, — строго произнес Василий.
— Каки еще сослуживцы? — захихикал привратник. — Голь перекатная!
Василий ухватил мужика за бороду.
— Доложи, сказываю!
— Сей миг, милочки, — прохрипел привратник, но только его Василий отпустил, как тот захлопнул оконце и заорал заполошным голосом:
— Караул! Разбойные люди!
На дворе свирепо залаяли цепные собаки, к воротам побежали холопы из княжьего подклета.
— Ну, зачем ты его за бороду схватил? — посетовал Михалков. — Надо ноги уносить.
На счастье «нищебродов» к воротам подъехал ражий всадник на игреневом коне в окружении десятка послужильцев.
— Что за шум?
К ражему вершнику ступил Василий, снял дырявый войлочный колпак, отвесил поясной поклон.
— Здрав буде, князь Михаил Петрович… Не признал? Василий Пожарский.
— Пожарский? — удивился Катырев. — Ну и дела… А это кто с тобой? Бог ты мой. Федор Михалков.
Услышав голос боярина, привратник широко распахнул ворота.
— Прошу в терем, господа стольники.
— Благодарствуем, князь.
Прежде чем сесть за стол, Василий вытянул из нищенской сумы свою дворянскую сряду, переоблачился; то же самое сделал и Федор. Ничего не скрывая, друзья кратко поведали о своих необычных странствиях.
Катырев чутко слушал и головой покачивал.
— А я уж вас не чаял в живых увидеть. На Москве прошел слух, что вы где-то утонули под Смоленском. Однако, друзья. И чего только не выпало на вашу долю.
А на языке Василия вертелся вопрос и он, не удержавшись, спросил:
— Прости, Михаил Петрович. Что с царевной?
Катырев ответил не сразу, и эта заминка напугала Василия: неужели с Ксенией что-то недоброе случилось.
— Не тяни, воевода.
Федор глянул на друга с неодобрением: понукать Катырева не следовала, ибо тот обладал суровым нравом и страсть не любил, когда его подстегивают. Особенно это было заметно на ратных советах под Кромами. Здесь, правда, другие обстоятельства, и все же…
— У тебя вижу, стольник, одно на уме, — нахмурив изогнутые пшеничные брови, молвил Катырев, и, не договорив, осушил серебряную чарку. Похрустел соленым груздочком, утер влажные, крупные губы рушником и, наконец, продолжил свою неспешную речь, свойственную сильным, волевым натурам.
— Расстрига повелел удалить царевну в Чудов монастырь.
— С какой стати? — тотчас вырвалось у Василия, и он весь напрягся, чувствуя, как толчками забилось сердце. Всего скорее Самозванец надругался над Ксенией, а затем спровадил ее в обитель. Ублюдок!