Разом —

Дал мне вкусить на праведном пути,—

То я желал

Раскрепощённый разум,

Освобожденье мысли

Обрести.

Нежней молитвы и мощней хорала

Вошло желанье это в бытие.

Избави бог, чтоб жизнь меня карала

За это вот желание моё!

Но если ты желанье это всё же

Сочтёшь за грех, помыслив о плохом,

То где тогда, не ведаю, о Боже,

Граница меж грехом и не грехом?!

Не осуждай меня...

Из дальней дали,

Недугами согбен, полуживой,

Пришёл к тебе, поникнув головой,

Колени преклонив,

Проситель твой

От имени желанья и печали.

Зачем

богоотступничество

мне

В вину вменяют

И грозят расплатой,

Когда на свете

о моей вине

Ты ведаешь один,

Мой Бог распятый?!

Голос Руставели в Белой Келье

(Из Ираклия Абашидзе)

Кем ты была, Тамар?..

Стенаньями без края

И плачем без границ...

О чём печаль твоя?

Ты — божество,

ты — свет,

который, догорая,

Зашёл за горизонт

земного бытия.

Была ли солнцем ты,

светилом полудённым?

Не знаю...

Но была,

воистину была

И голосом души,

и безысходным стоном,

Истоком стольких слёз

без счёта и числа.

И в тот же самый час,

как ты смежила веки,

Жизнь кончилась моя,

окутал душу мрак,—

И дар моей любви

угас,

угас

навеки,—

Светильник догорел,

огонь души иссяк.

Но если был я жив

и если верил свято

В добро и красоту,

в свершенье и в порыв,

Любовь

звалась моим

дыханием

когда-то, -

Любовью был я жив,

любовью был я жив.

И если мысль в моей

душе,

как на скрижали

Начертана была,

цель жизни обнажив,—

И мысль моя и цель

любовь обозначали,—

Любовью был я жив,

любовью был я жив.

И если путь торил

до смертного предела,

В деянье претворял

души бессмертный пыл, -

По имени любви

звалось любовью дело,—

Деяние моё...

Любовью жив я был.

Не ведает никто,

где истины обитель,

Пристанище,

дворец,

пещера,

кров,

жильё.

Но истины ничуть

я, грешный, не обидел

Тем, что любовь считал

пристанищем её.

Что я теперь?

Сосуд,

осушенный на пире,

Способный лишь звенеть,

зияя пустотой,

Или древесный ствол,

который подрубили

Под корень

на скале

высокой и крутой.

Кто я теперь?

Скала,

с отвесных круч

в ущелье

Поверженная ниц

обвалом

наповал.

И чем ещё жива

душа

в усталом теле?

Остаток тайных сил

исчерпался, пропал.

В растерзанной груди

нет сердца.

Немотою

Объяты небеса.

Земля, как ночь, слепа.

У жизни на краю,

перед могилой стоя,

Дивлюсь, как тяжела

последняя стопа.

Отсюда не слышны

назойливые речи

Тех, кто винил меня

в безбожии за то,

Что я любил тебя.

О, это бессердечье,—

В сравненье с ним само

безбожие —

ничто.

Пусть, как и ты, Тамар,

путь продолжать не в силе,

Умру, перешагнув последнюю черту.

Пусть, как и ты, Тамар,

Могилу — в безмогилье,

затерянный в ночи,

Навечно обрету.

Пусть времени река

течёт неистощимо,

Колоколами тризн

вторгаясь в торжество.

Пусть шествуют века

и поколенья

мимо

Сокрытого от глаз

приюта моего.

Кем ты была, Тамар?..

Стенаньями без края

И плачем без границ...

О чём печаль твоя?

Ты — божество,

ты — свет,

который, догорая,

Зашёл за горизонт

земного бытия.

* * *

Отненавидели и отлюбили,

Сделались тем, чем когда-то мы были,

И пребывали бесчувственно вплоть

До сотворенья из глины, из пыли –

Трогать нельзя ничего на могиле,-

Не исчезает бессмертная плоть.

В землю угрюмо потуплены взгляды.

Падают листья, и Муза поёт,

И появляется из-за ограды

Чёрный, весёлый, кладбищенский кот.

Чернигов

Была в Чернигове когда-то

Кривая улица.

Над ней

Дома сутулились горбато,

Перемогая бремя дней.

Вид этой улицы был кроток,

Движенья невысок накал.

Лишь стук извозчичьих пролёток

В дома чуть слышно проникал.

Пустого флигеля хозяин

Вернулся с первой мировой,

Вконец раненьями измаян

И от контузий сам не свой.

За ставнями, ломая руки

И принимая веронал,

Извозчичьих пролёток стуки

И шорохи он проклинал.

На мостовой

от дома к дому,

Вдоль тротуаров и дворов,

Он постелить велел солому

По указанью докторов.

Ему избавиться от хвори

Помог соломенный настил.

Хозяин выздоровел вскоре

И в шумный Киев укатил.

От той соломы на панели

Теперь не сыщешь и следа.

Так люди в старину болели,

Так жили

в давние года.

Вильнюс

Вильнюс, Вильнюс, город мой!

Мокрый воздух так целебен,-

Так целителен молебен,

Приглушённый полутьмой.

Поселюсь в тебе тайком

Под фамилией Межиров.

Мне из местных старожилов

Кое-кто уже знаком.

У меня товарищ есть

Из дзукийского крестьянства:

Мужество и постоянство,

Вера, сдержанность и честь.

В чём-то он, должно быть, слаб.

Но узнать, в чём слабость эта,

У литовского поэта

Только женщина смогла б.

Прародительница, мать,

Ева, Ева, божье чадо,

Ты дерзнула познавать

То, чего и знать не надо...

Сыро в Вильнюсе весной,

Летом, осенью, зимой,

Но целебен воздух твой,

Вильнюс, Вильнюс, город мой!

Телефон

Провожают в путь поэта,

В путь без рытвин и без ям,

Ретушь резкого портрета

С чёрным крепом по краям.

В конференц и прочем зале,

Занавесив зеркала,

Всё покойнику сказали,

Что душа его ждала.

С каждым словом лик туманней,-

Запечатлевай, спеши...

Людно в зале заседаний,

В кабинетах ни души.

Сквозь рыданья, всхлипы, стоны,

Поначалу одинок,

Сквозь Шопена

Телефонный

Пробивается звонок.

Он

Из Секретариата,

Со второго этажа,