Петровский понимал, что это не то облегчение, о котором думает Джамалуддин. Он знал, что перед смертью многие больные испытывают такое состояние и бывают даже оживленными. Полковому лекарю, повидавшему на своем веку не одну смерть, всегда тяжело сознавать, что она нередко забирает молодых. Ему, представителю самой гуманной профессии, всегда тяжело испытывать свою полную беспомощность, и особенно в минуты, когда угасающий взор обреченного с мольбой и надеждой обращается на него. Он в таких случаях виновато опускал глаза и ласковым, вкрадчивым голосом, кривя душой и стыдясь своей лжи, говорил:

— Голубчик, наберитесь терпения, вы непременно, с божьей помощью, переборете недуг, у вас крепкое сердце, отличный пульс, вы еще ничего не чувствуете, а я вижу, что вам становится значительно лучше…

Целый день к Джамалуддину заходили местные люди и те, что приехали специально его проведать. Петровский не отходил от больного. Когда в комнату вошел Шамиль, Джамалуддин сказал по-русски, обратившись к лекарю:

— Это отец мой.

Полковой лекарь встал, вытянулся и, козырнув, словно генералу, застыл. Шамиль молча протянул ему руку. Петровский, видевший не раз и не одного простого и уважаемого горца, всегда обращался с ними уверенно, чувствуя свое превосходство. Но перед этим, на вид простым, как и все остальные, он почему-то почувствовал робость. Шамиль сел возле больного, знаком руки предложил сесть Петровскому. Хаджияв опустился рядом.

— Как его состояние? — спросил имам через своего казначея.

Петровский растерялся, смущенный прямотой вопроса. Ему хотелось сказать правду отцу, подготовить его, сказав, что дни Джамалуддина действительно сочтены… Но говорить об этом в присутствии больного врач считал преступным. Забыв о престиже врача, он солгал:

— Состояние вполне удовлетворительное. Это обострение легочного процесса. Уже произошел перелом, и дело пойдет к улучшению. — Сам того не замечая, Петровский говорил так неуверенно, что присутствующие усомнились в сказанном.

Шамиль, тут же поднявшись, вышел.

Джамалуддин, оставшись вдвоем с лекарем, спросил:

— Не правда ли, доктор, во всем облике моего отца есть что-то величественное, царственное?

— Вы правы, друг мой, действительно он необыкновенный человек, даже на вид.

— Я люблю его очень, настоящей, искренней сыновней любовью, люблю, как Россию… Если бы он примирился с русскими, я бы считал себя самым счастливым человеком и спокойно расстался с жизнью.

— Я думаю, что в конце концов ваш батюшка вынужден будет пойти на это.

— Доктор, вы не знаете этого человека. Ему кажется — нет лучше его страны, его народа, его религии во всей вселенной. О, если бы вы знали, как тяжело мне здесь. Эти голые хребты, угрюмые скалы, бедные аулы и жалкие жилища давят на меня. Даже шум рек раздражает, как предсмертный напев, доносящийся из преисподней. Я обречен. Не кажется ли странным, что мне тяжело, очень тяжело умирать на родине, возле близких и родных? Парадокс, не правда ли? Обычно всех нормальных людей томит тоска по родине. Они мучаются от того, что их прах будет предан чужой земле. Доктор, может быть, я сошел с ума, не судите меня.

— Что вы, что вы, голубчик, как можно… Я вас прекрасно понимаю. Не только государь император, но и все командование, все офицерство понимают это и сочувствуют вам, иначе вы не изволили бы видеть меня перед собой в этой глуши.

— Я очень благодарен вам, доктор, и единственно, о чем попрошу, напишите от моего имени письма к друзьям в Россию, прощальные письма. Скажите, что я остался верным им и всему русскому, уношу свою искреннюю преданность и любовь в небытие… Вот здесь все адреса. — Джамалуддин протянул лекарю свернутый лист.

— Я непременно исполню вашу просьбу, но вы напрасно считаете себя умирающим. Уверяю вас, что придет день, когда вы собственноручно напишете своим друзьям слова привета.

Джамалуддин горько усмехнулся.

Еще одну ночь провел Петровский у постели больного. Он отходил от него на считанные минуты, чтобы указать, как и какую пищу ему приготовить. Лекарь сам изготовил питательный состав из сливочного масла, меда и козьего сала с желтками. Растворив столовую ложку смеси в миске горячего молока, он давал это снадобье больному три раза в день.

Наутро, оставив Джамалуддину порошки и микстуры, Петровский распрощался.

— Теперь вас не будут торопить, доктор. Вы будете останавливаться на ночевки в аулах. Счастливого пути! В добрый час! — сказал Джамалуддин, пожимая руку русского врача.

Днем, после отъезда лекаря, Джамалуддин был весел. Он приветливо разговаривал со всеми, кто приходил навестить его. Успокоенный Шамиль после долгой молитвы прилег и уснул. У постели больного дежурил хаким Али. Ночью имам почувствовал прикосновение к своему плечу.

— Кто? — спросил он.

— Это я, хаким Али, иди к сыну, он умирает.

Шамиль быстро поднялся, вошел в комнату, где лежал больной. Джамалуддин, услышав скрип двери, повернул голову, улыбнулся, увидев отца. В комнате горела сальная коптилка. Шамиль подошел, сел у изголовья.

— Папа!

— Что, мой сын?

— Я умираю, отяжелели руки, ноги…

— Нет, сын мой, тебе кажется. Это сон, спокойный сон сковывает твои члены. Я сейчас прочту молитву, и ты уснешь, потом проснешься совсем здоровым. Ты же слышал, как русский хаким сказал, что произошел перелом в лучшую сторону, усни, сынок.

— Я не хочу спать, боюсь, что больше не проснусь.

— Ну хорошо, тогда послушай молитву, я буду читать вслух, и к тебе придет облегчение.

Шамиль стал читать тихо певучим голосом печальные молитвы по-арабски. Джамалуддин сначала внимательно вслушивался в непонятные слова чужой речи, потом стал зевать.

— Папа, перестань, послушай меня. — Джамалуддин протянул руку к отцу.

— Говори.

— Скоро конец… Обещай исполнить мою последнюю предсмертную просьбу.

Сердце Шамиля сжалось от сознания, что он теряет сына, из-за которого пережил столько мук. Но еще тяжелее было ему сознавать, что он не в силах исполнить то, о чем хочет просить он.

— Я слушаю тебя, — сказал отец, беря в руки холодные пальцы сына.

— Папа, за что ты держишься? Неужели не видишь обреченности на нищету этой суровой страны? Разоренная войной и неурожаями, изнуренная насилием, испепеленная огнями пожарищ, пала Чечня. Один за другим покидают тебя наибы. Они осознали, что в этом их спасение.

— Сын мой, прошу тебя, не говори мне об этом.

— Зачем ты, отец, закрываешь глаза на правду? Чечня была более надежной, чем Дагестан. Не удержишься ты здесь. Примирись с Россией. Этим ты спасешь себя и всех близких, иначе гибель неминуема.

Шамиль молчал.

— За что ты держишься? — вновь тихо повторил Джамалуддин.

— За родину, сынок, за то, за что цеплялись голыми руками наши предки, понимаешь? За свободу, независимость, свою религию…

— Все это будет оставлено тебе, если примиришься. Государь император ради меня пощадит тебя и остальных. Россия — могучая страна, путь к свету наш бедный народ найдет с ее помощью.

— Я не верю царскому правительству.

— Но ведь тебе изменяли и изменяют свои, близкие, те, кому ты верил…

— Да, сын мой, во многом виноват я сам. Мне следовало бы всячески препятствовать обогащению моих наибов, ибо они, нажив большие состояния, потеряли интерес к борьбе. Истинно, это государство продлилось для нас так долго, как не длилось для тех, кто предшествовал нам. — Шамиль задумался, с грустью глядя на сына.

— Папа, обещай примириться с…

Джамалуддин не договорил. Бледные губы его стали неподвижными. Он даже не успел издать последнего вздоха. Взгляд застыл на бревенчатом потолке.

В комнату вошли люди. Подняв голову, Шамиль увидел своего старого учителя устада Джамалуддина-Гусейна.

— Уйдем, мой сын, — сказал учитель ему.

Шамиль поднялся. Несмотря на множество народа, в доме царила тишина, говорили шепотом. Только голос муллы, читавшего ясин, монотонно звучал над усопшим.