— Как бы ты поступил на моем месте? — спросил Шамиль, с любопытством глядя на Джамалуддина.

— Я бы дал согласие, — решительно ответил Джамалуддин.

— Не потому ли, что сроднился душой с русскими?

— Не только поэтому. Если бы вы знали, что такое Россия и русский народ, без сомнения предпочли бы мирное соседство с ними.

Лицо имама сделалось строгим. Скрывая внутреннее волнение, он спокойно ответил:

— Я ничего не имею против русского народа. Простым людям не нужны войны. Мне приходилось видеть не раз, как веселились солдаты, когда мы заключали временное перемирие. Я знаю, что значит заставлять людей идти воевать. Дела начинают правители. Войны бывают захватнические и оборонительные. Ислам тоже разделяет их на джихат — захватническую, с целью распространения и утверждения магометанства, и газават — священную войну, оборонительную, которую веду я. Наш народ никогда не примирится с тем, что насаждает царь. Наши люди не злобны, но и не лишены благородного гнева, который вспыхивает у каждого уважающего себя при попытках унизить человеческое достоинство. Многие горцы сдержанны и высоконравственны. Они не привыкли прислуживать. Служат возвышенным как равные равным. Они враждуют открыто, говорят — не скрывая своих мыслей и чувств.

— Отец, такие качества свойственны русским тоже, — сказал Дажамалуддин, а Гамзат добавил:

— Во имя спасения нашего народа надо закончить войну.

— Значит, и ты предлагаешь примириться с русскими? — Шамиль обратился к племяннику.

— Да, дядя, не устоять тебе против них.

— Двадцать лет я устоял и, если на то будет воля аллаха, устою еще.

— Отец, если бы тебе предложили выбрать Россию, Турцию или Иран, в какую из этих сторон ты бы переселился по собственной воле? — спросил Джамалуддин.

— Ни в какую, ибо все те, что стоят во главе этих государств, одним миром мазаны.

— Зачем же тогда ты стремился к соединению с турецкими войсками в недавно минувшую кампанию? — спросил опять Джамалуддин.

— Я этого не делал, а если бы и сделал, то только в собственных интересах, интересах своей страны и народа. Надо быть абсолютным дураком, чтобы не воспользоваться ослаблением непримиримого врага. Я считал Миколая одним из худших царей, и это подтверждено фактом, что даже единоверные паранцизы и инглисы поднялись против него, став на защиту иноверной Турции.

— Не думай, дядя, что английские и французские короли такие благодетели, не без корысти встали они на защиту султана, — заметил Гамзат.

— Брат прав, — сказал Джамалуддин, — англичане поглядывают на Кавказ с неменьшим аппетитом, чем русские престолонаследники, и мне кажется, нашему народу выгоднее было бы решиться на союз с русским государством.

Шамиль вспыхнул:

— Вы говорите это по собственному убеждению или вас научили там?

— По собственному убеждению, папа, сознавая абсолютную необходимость.

— Тогда я постараюсь переубедить вас с помощью нашего народа. Каждый из вас будет поставлен во главе какого-нибудь владения, и когда вы, люди, знакомые с военным искусством, поведете своих мюридов против неверных, тогда прозреете.

— Нет, отец, я никогда не подниму оружия против русских, ибо считаю это братоубийством! — воскликнул Джамалуддин.

Лицо Шамиля стало белым. Он стиснул зубы, как будто боялся, что из груди его вырвется горячий поток возмущения. Он встал и, не сказав ни слова, вышел из комнаты.

— Зачем ты поспешил заявить об этом, — упрекнул Джамалуддина Гамзат.

— Я не мог иначе. Он, наверное, лелеял надежду увидеть в нас преемников, пусть лучше узнает сразу.

С того дня Шамиль избегал встреч с сыном и племянником. Наступила осень. Состояние здоровья Гамзата опять ухудшилось. Он слег и вскоре умер. Джамалуддин был удручен. Он целыми днями не выходил из своей комнаты. Магомед-Шафи, впечатлительный юноша, с такими же темно-бархатными, мечтательными глазами, как у Джамалуддина, не разлучался с братом. Прильнув к нему, Магомед-Шафи мог часами слушать рассказы о далеком Петербурге, о бескрайних просторах России, больших шумных городах, роскошных дворцах и замечательных русских людях. Он рассказывал о своей жизни в русской столице, учебе в пажеском и кадетском корпусе, о жизни во дворце, о царе, о его детях.

Младший сын Шамиля, хотя и был с детских лет обучен верховой езде, стрельбе, участвовал с отцом и в походах, не питал пристрастия к делам ратным в отличие от Гази-Магомеда. Он готов был целыми днями слушать рассказы о разных странах, интересных людях, замечательные истории. А Джамалуддин все вспоминал — малахитовые и золоченые стены залов Зимнего, золотые купола храмов, мрамор, гранит и величественные мосты Невы, русские тройки с веселыми колокольчиками, кареты, запряженные цугом, фамильные гербы у парадных подъездов роскошных особняков, дворцовые балы, ливрейных лакеев, которые были одеты богаче любого шамилевского наиба.

Иногда вместе с Магомедом-Шафи Джамалуддин выходил на поле посмотреть джигитовку. Но взоры его невольно устремлялись вдаль. Он стоял задумчиво, вспоминая манеж конногвардейцев, военные парады на ледяной глади Невы. Его раздражали визгливые звуки зурны, ему хотелось услышать торжественный марш «Двуглавый орел».

Обеспокоенный Шамиль как-то поделился с тестем — устадом Джамалуддином-Гусейном — своими переживаниями.

— Я боюсь, что в ту минуту, когда в Ахульго отдал сына в заложники, я потерял его навсегда. Ко мне вернулся русский человек, непонятный. Близкий и в то же время чужой. Но я люблю его. Это моя плоть, кровь, как мне вернуть его?

— Это сделает время. Его необходимо женить. Когда у него появятся дети, он через них привяжется к тебе, дому, родине, — ответил тесть. Имам согласился с ним.

Вечером, войдя в комнату Джамалуддина, сев рядом с сыном, Шамиль сказал:

— Тебе двадцать семь лет. Твой младший брат уже женат, это следует сделать и тебе.

Джамалуддин ответил:

— Жениться никогда не поздно. Не понимаю, как можно не любя соединить свою судьбу с кем-либо?

— Сын мой, у нас редко кто женится или выходит замуж по любви. Я сам когда-то об этом чувстве знал по стихам и только после того, как был дважды женат, имел пятерых детей, познал волнующее томление и радость удовлетворенной любви. Женись пока так, как женится большинство, а там, если встретишь вдруг такую, которая заставит гореть сердце твое огнем, но не погасит рассудок, женишься еще раз.

— На ком я могу жениться, если за время своего пребывания здесь не видел ни одной девушки?

— Об этом позаботится тетушка Меседу. У нее большой опыт в этих делах. Твою покойную мать выбрала для меня она же — и не ошиблась. Патимат подарила мне трех сыновей и двух дочерей. Я был доволен ею.

Джамалуддин не стал возражать.

Меседу сразу взялась за дело. Много было в Чечне красавиц, достойных любого молодца, но выбор пал на златокудрую, похожую на альпийскую ромашку Галимет — дочь наиба Малой Чечни Талгика.

Сыграли свадьбу, привели невестку в дом. Но взаимоотношения между молодыми сложились как складываются между случайно встретившимися немыми людьми. Джамалуддин не знал чеченского языка, Галимет — аварского, не говоря о русском. Джамалуддин старался быть ласковым, встречал ответную ласку, но сердце его не горело огнем. Душе его были более приятны беседы с младшим братом.

Как-то Магомед-Шафи сказал ему:

— Брат, я полюбил девушку.

— Как это тебе удалось?

— Очень просто. Помнишь, я недавно ездил в Чох?

— Да.

— Так вот, наиб Чохаля Инкау пригласил меня в гости. С ним я сидел в кунацкой. Вдруг Инкау громко крикнул: «Аминат, иди сюда!» Я думал, что он зовет кого-либо из домашних женщин, чтобы распорядиться подать еду. Но в комнату вбежала очень красивая девушка, без платка, с распущенной косой. Увидев меня — чужого мужчину, она вскрикнула от неожиданности и, закрыв лицо руками, убежала. Инкау улыбнулся, а я застыл, пораженный ее красотой. Жена наиба подала еду, но я, несмотря на то что был голоден, не мог есть.