Кто-то шумно швыряет пшеничные зерна

   на крышу,

их клюют второпях обезумевшие петухи;

густо сыплется дождь, и во мраке полуночном

   слышу,

как тяжелые капли колотят по краю стрехи.

Прорастают упавшие зерна колосьями

   длинными,

а средь них возникают, как дьявольские грибы,

волдыри черных зонтиков и над размытою

   глиною

проплывают во мгле будто волею черной волшбы.

Сыплет дождь из лукошек, отборной пшеницею

   полных,

и дерутся всю ночь петухи над летучим зерном,

а наутро является солнце, как желтый

   подсолнух,

что без семечек выклеванных поднялся за окном.

На кручи крыш в их тесноте железной

и на асфальт бульваров городских

сойдет ли хоть однажды снег небесный,

подобно ангелу безгрешно тих

и лучезарен? Вряд ли!.. Дым тлетворный

над городом царит весь год, весь век.

Здесь и зима, наверно, будет черной,

здесь неизвестны ангелы и снег.

Он если и слетит с небес немых,

то лишь на срок, отмеренный минутками:

здесь, полицейскими и проститутками

растоптанный, он сгинет прокоптелым

от дыма, что из труб валит с утра…

И лишь в садах он остается белым, —

там, где играет детвора.

Бреду один по улицам, где вечер

над рдяно-красной черепицей кровель,

такой же рдяно-красный, догорает.

И, глядя на закат, я вспоминаю:

сейчас и над Неаполем он рдеет,

и блещут окна верхних этажей,

пылающие блики отражая,

и Неаполитанского залива

светлеют волны, тронутые ветром,

и зыблются, как на лугу трава,

и возвращаются мычащим стадом

в шумливый порт под вечер пароходы.

На набережной пестрая толпа

благословеньем провожает этот

минувший день, прожитый беззаботно,

но в той толпе меня теперь уж нет.

Закат сейчас горит и над Парижем.

Там запирают Люксембургский сад.

Труба звучит настойчиво и страстно,

и, словно на ее призыв протяжный,

нисходит сумрак в белые аллеи.

Толпа детей за сторожем идет

и слушает в молчаньи, в упоеньи

повелевающую песню меди,

и каждому хотелось бы поближе

к волшебному пробиться трубачу.

Из тех резных ворот, открытых настежь,

выходят люди весело и шумно,

но в их толпе меня теперь уж нет.

Зачем не можем мы одновременно

быть там и здесь, всегда и всюду, где

клокочет жизнь могуче и бескрайно?

Мы непреодолимо умираем,

вседневно умираем, исчезая

оттуда и отсюда — отовсюду,

пока совсем не сгинем наконец.

Падают минуты монотонно.

Ты не спишь, и слух твой напряжен —

слышишь старого комода стоны

и бормочущий далекий сон.

Вдоль шоссе автомобиль пронесся

темноте ночной наперерез;

фарами сверкая, в окна бросил

тень дороги и пропал, исчез.

Этот быстрый свет привел в движенье

комнату твою и вместе с ней

все, что дожидалось воплощения,

все, о чем молчал ты столько дней.

Миг единственный!.. В ночном бесшумье

свет зажжен, и ты всю ночь готов

пожинать посев глухих раздумий

и следить за прорастанием слов.

И скитальцам, что в пути устали

и домой бредут уже с трудом,

засияет из далекой дали

свет в окне твоем.

Долгими годами ждешь ты чуда,

а оно пред нами всякий час…

Видишь — грузчик мимо нас

зеркало несет. Взгляни отсюда —

город в зеркале как мир тысячелицый:

улицы, ворот высоких своды,

здания, заборы, пешеходы

и внезапные автомобили,

будто обезумевшие птицы…

Площадь зыблется, и, сбившись тесно,

крыши, и балконы

накренились и вот-вот исчезнут

в блеске неба, в синеве бездонной…

Не дивись, что, тяжестью измотан,

сгорбясь, человек идет с трудом.

Небывалый, дивный мир несет он

на плече своем.

Усталый поезд у вокзала

стал для разгрузки и погрузки.

Заря заката угасала

над неоглядной степью русской.

Вот девушка на виадуке

протягивает парню руки,

он к ней спешит, и в небе где-то

я вижу два их силуэта.

Вот на велосипеде спешно

промчался кто-то вдоль избенок;

вот разрыдался безутешно,

от матери отстав, ребенок.

Прощально дрогнули вагоны,

отходит поезд от перрона,

вдали остался шум вокзальный,

и мчится поезд, мчится дальний.

Тот велосипедист, что скрылся,

мелькнув передо мной случайно, —

приехал ли, куда стремился?

Мгновение осталось тайной.

И парня девушка встречала

иль провожала, обнимая?

Ребенок в толчее вокзала

нашел ли мать?.. Я не узнаю.

Мгновеньям этой краткой встречи —

им никогда не повториться.

Не это ль жребий человечий —

пройти неведомым и скрыться?