Лиана вдруг резко встала из-за стола и прокричала на все кафе:

— Думаешь, плакать буду?! — И, скривив губы, со злостью добавила: — Я что, тебе жена?

Он открыл ногой дверь и сказал вставшей из-за стола матери:

— Мамань, я Лиану к черту послал, — и, прислонившись к двери, усмехнулся.

В доме было тепло. Пахло хлебом и сиренью, огромный букет ее стоял в банке на столе. Из открытой форточки слышно было, как щебетали воробьи. По комнате, не находя себе места, летала желто-оранжевая бабочка, порой она стукалась в цветную фотографию Лианы, которая висела у окна рядом с календарем. Колька сорвал ее фотографию со стены и бросил к печи. Захлебнувшись свежим весенним ветром, уперся руками в стол. Прищурив глаза, посмотрел на мать. Та была, как и прежде, высохшая и бледная.

— Говорила тебе с больными не связываться, а ты не послушался… — сказала она и, вздрогнув от кинувшейся к ней бабочки, закашляла со свистом и хрипом.

— Легкие… — жалостливо прошептал Колька и, подойдя к матери, любезно усадил ее за стол, сказал: — Ничего, мам, страшного. Мало ли у меня этих баб перебывало. Захочу, восемь штук завтра приведу. И все будут в доме моем сидеть и песни петь.

— Опять больные, что ли? — удивленно спросила мать.

— А чем больные не люди… — вспыхнул вдруг Колька. — Такие же люди, как и все, а может быть, даже и посерьезнее, посердечнее и поласковее, потому что душевные переживания познали…

— Если они будут такие, как твоя Лиана, то я выгоню их из дома, — вздыхает мать.

Колька сидит рядом. Ей хочется, чтобы он всегда был с ней. Она понимает, что жизнь ее на исходе и она скоро расстанется со своим сыном. Больше у нее никого нет на свете. Муж погиб на фронте. А две племянницы, которые живут в городе, приезжают один раз в пять лет.

— Не везет тебе, сынок, на девушек, — произносит мать и жалостливо смотрит на сына. — Тебе скоро сорок, а семьи ты так и не создал.

— Создам, мать… — бурчит Колька. — Все еще впереди… — И взрывается: — В чем, в чем я, мать, виноват? Ведь я с ними по-человечески, как порядочный. А они с недельку поживут и начинают озоровать. Месяц назад монтажницу с кирпичного приводил, помнишь, в моей комнате каждый вечер песни пела. Думал, путевая. А она погибшая оказалась. Спилась… А Лиана, разве ты забыла, как на первых днях танцевала. Живот заголит и адажио как зафигачит, а как выпьет, шмеля-вьюна танцевать начинает, и так ловко, только голые пятки сверкают… Допустим, она и дура, но прежний талант не отнимешь. Она не один раз мне говорила, что саму Эсмеральду танцевала, а затем Коломбину и Дону Анну.

Мать удивленно смотрит на сына, а затем произносит:

— Да пойми ты, не ты им нужен, а твои деньги.

— А как же другие женятся?

— Другим бог помогает… — растроганно произносит мать. — А тебе не везет… — И, подойдя к печи, поднимает с пола скомканную фотографию Лианы и, расправив ее, добавляет: — А еще хвалилась своей родословной. Видите ли, ее отец был одним из великих организаторов совнархозов. Ври ты больше. Пройдохой ты как была, так ею и останешься. Не знаю только, на что врачи смотрят. Но я бы на их месте тебя из психушки никогда бы не выпускала. Лечить тебя надо, ведьму гулящую.

Мать еще что-то бормочет, но Колька не слушает ее. Потерянно смотрит на свои руки, на скатерть, на букет сирени.

Мимо окна прошла незнакомая женщина, затем, остановившись, как-то подозрительно посмотрела по сторонам и вновь пошла.

— Нету ее… нет… — вздыхает Колька, и выходит на улицу. Ему душно. И как назло, у матери ничего нет выпить. Пенсию ее он всю пропил. Зарплату санитарскую тоже. И зачем он отдал Лиане четвертак? Пусть бармен ее поит. Раньше на месяц денег хватало. А тут почти все за три дня просадил. Уж больно понравилась она ему. Молодая, интеллигентная, самое главное, очень хрупкая. Колька давно мечтал бабу иметь хрупкую. Хрупкие женщины очень милые, так он считал. И вот познакомился на свою голову.

— Сынок, не переживай… — сказала мать.

Колька приветливо посмотрел на нее.

— А я и не переживаю… Погреться всегда с кем найду. Но чтобы постоянно жить, нет уж… Все они ведьмы… — и, обрадовавшись этим своим словам, рассмеялся.

Мать молча смотрела на него. Руки ее, как и она сама, сухие, морщинистые, то и дело вздрагивали. Платье, все износившееся, висит как на вешалке. Ему лет двадцать, а она его носит и носит. Не на что новое купить. Колька всю пенсию пропивает. А когда он с балериной познакомился, то пришлось в долги влезть.

— Сынок… — нежно трогает сына мать. — Вдруг я завтра умру, что с тобой тогда сделается?.. — И, вытерев глаза, добавляет: — Пропадешь, как пить дать пропадешь. Люди кругом чужие, так и готовы съесть…

Эти слова раздражают Кольку.

— Да не умрешь ты, мамань, — пытается он успокоить ее. — Зачем умирать? Живешь себе и живи… — Затушив ногой догорающий на земле окурок, добавил: — А вот если и дальше такие сволочи будут мне попадаться, то я, мать, честно тебе скажу, не выдержу. На второй заход в зону напрошусь. Не могу я по-человечески жить на этой воле. Мне в зоне намного свободнее, а тут одна заблудка… Я что ее, эту балерину, объедал?.. Я к ней всей душой, а она…

— Разве с больной что возьмешь… — пролепетала мать лишь для того, чтобы успокоить сына.

— Это она в психушке была больной, а на волю выпустили, значит, здоровая, — возразил Колька. — У Ней справка-заключенка о том, что она прошла курс лечения, врачи не дураки. Ты, мать, многого не знаешь, а я знаю, как-никак более полугода санитарю. И в лечении поднаторел. Некоторые больные горстями таблетки пьют и не умнеют, а эта месячишко на уколах прокантовалась и на целый год нормальную видуху приобрела, а может, даже и более. Хотя и повторный заход не исключен, у ней циклическая болезнь, то есть циклами фигачит. Таблетки ей не помогают, только уколы выручают, на одной из репетиций в двадцатипятилетнем возрасте она так закружилась, что остановиться вовремя не смогла, вот и грохнулась в оркестровую яму вниз головой. А до этого нормальная была. Сам видел, как она на респектабельных спектаклях-завитухах заглавные роли исполняет. Так копытит, что любой мужик губы распустит.

— Раз она такая всесторонняя, то почему ее никто в жены не взял?.. — не унималась мать.

— Это загадка… — согласился Колька и в оправдание развел руками. — Я ее ведь чуть больше месяца знаю. Горе, можно сказать, свело. Если бы она сегодня не взбесилась, то, может быть, у нас и любовь вышла бы…

— Впредь никогда не спеши… — сказала мать. — Понял?..

— Как не понять… — вздохнул Колька, соглашаясь с ней. Как бы то ни было, он любил мать и уважал ее.

Когда поздно ночью привезли балерину в приемное, буквально через полчаса вызвали Кольку. Вдруг ни с того ни с сего во время заполнения истории болезни она так возбудилась, что подняла над головой стул и со всей силы грохнула его об стол. Старушка санитарка успела на нее накинуть простыню, а подоспевший Колька, в две секунды повалив ее на пол, связал ей руки и ноги. После укола, удивленно посмотрев на Кольку, она сказала:

— А ты откудова такой?

— Отсюдова… — равнодушно ответил он.

Поначалу она неприятной ему показалась: кожа на руках вся в красных пятнах и ссадинах, волосы на голове все спутаны, точно она целый год не расчесывалась, платье широкое и старомодное, с длинными рукавами, видно, в психдиспансере ее переодели, чтобы спокойно везти в психовозке. Мало того, глаза у нее блестели точно у идиотки. И губы дрожали, как у олигофренички.

— И всегда ты так с девочками обходишься?.. — прошептала она, а потом, дернувшись, как закричит: — Тебе финкой бы горло проткнуть! Ишь, как на больничных харчах отожрался. Бабник-похабник. Пока ты здесь, я не останусь тут ни в коем случае… — И в беспамятстве затряслась, а затем начала биться телом и головой об пол, тараща на всех глаза и высовывая язык.

— Опять возбуждается!.. — сказала санитарка.