Жена офицера, доверившись знахарке, вновь, как и прежде, повеселев и вновь, как и прежде, исполнившись радости, забросила таблетки и стала пить и гулять. В гарнизоне на танцах, опьянев от сухого вина, она, яро танцуя твист с молодым прапорщиком, с чувством прикусывала зубами свой ярко-красный платок, то и дело спадающий с ее плеч. Ну а после танца, смеясь на всю залу, она, глазами найдя гарнизонного фельдшера, с презреньем смотря на него, шептала:

— Ну теперь понял, чудак, что я не больна, а здорова…

Год она протанцевала, второй. А на третий, вдруг вся потемнев, слегла.

Через полгода она замучила нас вызовами. А еще через полгода ее не стало. На вскрытии оказалось, что нелеченый туберкулез перешел в рак.

В первый день после отпуска еду в трамвае на работу. Трамвай кажется каким-то неуклюжим и приплюснутым, колеса его на поворотах то и дело басят и скрипят. Отвернув ворот пальто, я прижался к стеклу.

Спешащие на работу люди держали над головой зонты, и сверху казалось, что это не люди, а разноцветные и несоразмерно вдруг увеличившиеся пуговицы из галантерейного магазина.

На одной из остановок ко мне подсела санитарка Степановна. На работе ее шутя зовут — Бабушка — солнечный лучик.

Без зонтика, в накинутой на голове клеенчатой косынке, она, увидев меня, обрадовалась:

— Доктор, а мы по вам соскучились. Думаем, скоро ли вы из отпуска вернетесь…

— Сегодня первый день выхожу… — улыбнулся я.

— Не зря, видно, сон мне приснился… — с улыбкой сказала она. — Я по комнате одна хожу, а в окно голуби стаей бьются, это к гостям… Вот вы моим гостем и получились.

Я засмеялся ей в ответ, подумав, что Степановна меня развлекает. Но затем, разговорившись, понял, что она придает снам особый смысл.

— Неужели по снам вы многое в своей жизни предугадали? — удивился я.

— Только по снам… — с гордостью произнесла она и, сняв клеенчатый платок с головы, подсела ко мне поближе. — В девках мне раз приснилось, что иду я по полю одна, вдруг впереди куст диких роз. Сорвала я одну, к груди ее приколола и так всю дорогу до самого дома с нею и шла. В дом захожу, а там гости-сваты сидят, а среди них парень молодой. Муж мне попался красивый, лучшего в поселке не было. После войны он в нашем здравпункте фельдшером работал, и я вместе с ним. А как умирал, то приснилось мне, что убираю я горницу, часть подмела ее, а вторую подместь нет сил. Бросила я веник с мусором у порога и легла спать. А утром проснулась, муженек мой ушел от меня насовсем…

На некоторое время лицо ее побледнело. С минуту помолчав, она продолжила:

— У меня ко снам чутье… Люди ко мне не только микрорайонские, но и дальние обращаются. Просят: «Ты, мол, Степановна, во сне посмотри, как мне дальше жить». Выслушаю я внимательно просительницу и спать постараюсь тут же лечь. И, глядишь, действительно, словно по божьей указке, решение приходит… Приезжает раз ко мне с пригородного совхоза молодуха одна. Как она меня нашла, я даже не знаю. Может быть, ей кто порассказал обо мне. Старики ведь что дети малые, первым делом новостями балуются… Короче, заходит она ко мне в комнату и как начала плакать, слезы лить. Я успокаиваю ее, а она плачет, не унимается. У ней, оказывается, муж запил и повадился к другим бабам ходить. Вот она и просит меня: «Бабушка, посмотрите во сне, как мне быть, детки у нас малые, да и люблю я его, окаянного». Пообещала я ей помочь, мол, как только появится первый сон, я ей письмецо напишу. Оставила она мне адресок и уехала. А на другой день мне сон приснился: необыкновенная красавица, вся в зелено-перламутровом одеянии, ходит по лужку, а вокруг нее хороводом мужики кружатся.

Вызвала я потом телеграммой девку к себе и говорю: «Вот что, милка, езжай ты домой да вытаскивай из комода самое лучшее платье и платок. Нарядись неписаной девицей, а его, мужика окаянного, к себе не подпускай. Слово тебе даю, все образумится». И вы знаете, доктор, действительно все у ней быстренько уладилось, муж ее образумился, пить перестал и ее, ненаглядную, любит…

Бабушка — солнечный лучик разрумянилась. В каком-то смущении посмотрела она на свои руки. Они были грубыми. Много тяжестей ей приходится таскать на работе, одной воды для мытья полов из подвала наверх попробуй наподнимай. Носилки в машинах надо все протереть да из каждого уголка грязь выскрести. Ей за семьдесят. Живет она одна. И только сны, видимо, были ее единственной радостью.

Трамвай, скрипнув, затормозил. Задняя дверь легонько открылась. Придерживая Степановну, я ступил на влажный асфальт.

— А вам, доктор, снятся сны?.. — вдруг спросила она меня.

— Очень редко… — ответил я.

— Ничего, опыта жизни наберетесь… И вам тоже будут сниться сны…

Дождь полил как из ведра, и на улице стало совсем темно. Но мне не было грустно. Я рад был встрече со Степановной.

Выехал в пригород на вызов. Была ночь. И темнота прятала улицы и дома. Наконец найден адрес. Дом ветхий, железнодорожный барак. Крылечко, двери и половицы в коридоре громко скрипят, так и кажется, что ты вот-вот провалишься.

Шофер был рядом со мной. Видимо, ему захотелось пройтись со мной не просто так. В этом доме давным-давно жила его мать, здесь он родился, затем родители переехали. Но не стерся в его памяти этот ветхий, скособоченный, во все стороны перекошенный, покрытый трещинками и щелями дом. Когда мы подъезжали к нему, он первым выпрыгнул из кабины и сказал:

— Темноты, доктор, не бойтесь, я вас провожу.

И пошагал впереди легко и свободно. У порога снял кепку.

— Ишь, новые карнизы наклеили…

Прежде чем взяться за дверную ручку, я оглянулся. Водитель все так же, не надевая кепку, стоял спиной ко мне на крылечке, и в осунувшихся его плечах и в опущенном затылке, как и во всей фигуре, чувствовались прежняя торжественность и легкость. Свет в коридоре горел слабо.

Я открыл дверь и зашел в маленькую комнатку.

— Не перевернитесь… — ласковым голоском предостерегла меня старушка, лежащая в правом углу на высокой деревянной кровати.

Обойдя два стула, на которых лежало чистое белье, я подошел к ней.

— Простите, давленьице у меня… — прошептала она и добавила: — Как бы не ухлопало… Сорок уколов приняла, а с места оно не сдвинулось.

Тоненькое байковое одеяло накрывало ее. Горка таблеток и ампул лежала на тумбочке. Сиротская обстановка в комнате и какой-то полумрак, видно электрическая лампочка была маловаттной, не в меру расстроили меня. Я измерил давление. Оно было высоким. Прослушал работу сердца. Кроме гипертонии у старушки была сердечная недостаточность. Больше недели она лежит пластом. Из-за сильного головокружения не может встать. На краешке стола, так чтобы она могла достать рукой, мелкими кусочками нарезан хлеб.

— Сирота я… — опережая мое недоумение, произнесла она. — Некому даже присмотреть… В бараке живет одна молодежь. До вчерашнего дня мне станционный электрик Феня кое в чем помогал… Попросишь его, он тебе и водички, и молочка принесет… Но вот как только кончилось в магазине вино, так он и перестал ходить… Он вас, видно, от тоски вызвал… Сама, как видите, я не в силах это сделать.

Электрическая лампочка над моей головой тихонько потрескивала, и где-то у стены, ближе к комоду, тоненьким попискиванием возбуждал мое любопытство сверчок. Темнота грубо упиралась в стекла, и казалось, что нет выхода к свету. И лишь пристанционный околопутейный красненький огонек, невзирая ни на что, рассекал ее, и тогда казалось, что не лампочка потрескивала, а темнота.

Красный огонек красиво отражался и на стеклышке моих часов, и на шприце, которым я делал укол.

Я собрался уже было покинуть ее, как вдруг, устремив на меня обнадеживающий взгляд, она сказала:

— Не оставляйте меня… — И начала просить: — Госпитализируйте меня, пожалуйста… иначе я тут пропаду.

Одеяльце слетело с нее. Повалившись на бок, она руками старалась приподнять его с пола.