— Ничего… — окидывая меня взглядом, произносит водитель. — Скоро приедем… — И, жадно вдохнув из приоткрытой форточки свежего воздуха, улыбнется призрачной темноте.

Машина плавно останавливается у нужного дома. Где-то наверху слышится шум. Я поднимаюсь на третий этаж и захожу в приоткрытую квартиру. И тут…

— Зачем вы приехали? Зачем? Кто вас вызвал?.. — кричит на меня худенькая женщина в длинном не по росту халатике и прикрывает рукой рассеченную кожу на лбу. Рана кровоточит. Тряпица, которой она пытается остановить кровь, промокла, и при надавливании ткань сама уже кровит похлеще раны. А вот и прибежал сосед, весь какой-то затравленный, белобрысенький и в очках.

— Это ты вызвал? — кинулась она к нему. — А-а-а… Другого выхода не мог найти. Да ты знаешь, что за это тебя придушить мало…

Я пытаюсь поставить сумку на стол, снять пальто. Уж больно рана опасная, и она меня пугает не только большим размером, но и своим обильным кровотечением. Однако больная как ни в чем не бывало выпроваживает меня из квартиры вон.

— Уходите сейчас же. Уходите. Я не хочу, чтобы о моем скандале с мужем узнал весь город. Из-за вас разговоры пойдут. Он занимает пост… Что вы наделали?.. Вы даже не представляете… И зачем вы только приехали.

Я пытаюсь успокоить ее. Она ни в какую, орет на меня, уходите, и все. Рана продолжает кровоточить, и руки ее, которыми она прикасается ко лбу, стали от крови шоколадными.

Сосед уже и не рад, что вызвал «скорую». Хотел сделать как лучше, а вышло, что он своим вызовом оповестил о трагедии весь дом.

— Вас надо срочно госпитализировать… — объясняю я ей. Но она продолжает меня выталкивать. — Тогда обратитесь хотя бы в травмпункт, — упираясь, кричу я ей, не понимая, что уже давным-давно нахожусь на лестничной площадке.

— Пошел ты вон! Вон… вон!.. — в истерике кричит и рыдает она. — Вы меня опозорили… Вы… — заикается она. — Если бы вы только знали, что наделали. Он не простит… не простит… Понимаете ли вы это или нет?

— У вас обильное кровотечение… — доказываю я ей свое. — И вам надо срочно обратиться в приемный покой. Придется наложить три шва. Это минимум. Понимаете, минимум…

— Дурак… — бросает она мне и захлопывает дверь перед моим носом.

Я оглядываюсь по сторонам. Почти изо всех квартир вышли люди. Они в ужасе смотрят на испачканный кровью мой халат. «Если она вдруг умрет от кровотечения, они подпишутся… они… заступятся за меня… Спасибо, что хоть вышли».

Люди в испуге смотрят на меня. «Неужели я так страшен?.. — я креплюсь, хотя от слова «дурак» звенит в ушах. — Нет, не годится… — вздыхаю я. — Люди могут струсить, не подпишутся и не заступятся. Мало того, еще обвинят, скажут, что, мол, не разобрался в ситуации, не настоял и прочее, прочее».

Кто-то из толпы, глядя на меня, фыркнул. А косопузый малец, стоящий впереди всех, вдруг, поковырявшись пальцем в носу, произнес:

— А чего тогда по телевизору говорят, что дяди доктора все могут.

«Это надо же, хилоногий, весь рот в повидле, а царапнул до потрохов». Я краснею. А ему хоть бы что. Вот он достал откуда-то капустную кочерыжку и, посматривая на меня на самом деле чуть как не на дурака, стал хрустеть ею и улыбаться. «Нет, нет… не годится…» — вздыхаю я, от злости не зная, куда себя деть.

Терпение во мне лопается. «Эх, была не была!»

И вот я, уже объятый каким-то беспамятством, бросаюсь на обтянутую дерматином дверь. Стучу в нее так, что покалывает в обеих лопатках. Фасонно сшитый мой халатик с треском расползается на спине. Наконец, безъязыко морщась, она открывает дверь. Вижу, что перетрухнула. И тут, не теряя и доли секунды, сграбастываю ее в охапку и, не дав ей даже опомниться, прямо в халатике и в комнатных тапках на руках несу к машине. Шофер с ходу понял меня. Его мотор взревел. Взвизгнула сирена, и отработанно в такт ей кроваво-красно задрожала мигалка.

— Что вы делаете? — опомнившись, закричала она, уже находясь в машине. — Это самоуправство. И вы за это ответите…

Но я не слушаю ее. Дело сделано, женщина будет спасена. Водитель едет как надо, обгоняя всех подряд и справа, и слева.

— Вы хам… — продолжает она с прежним неотразимым напором. Но тут же, достав перевязочный пакет, я подавляю весь ее этот напор остановкой кровотечения.

Упершись в стенку салона, она смотрит на меня как на быка, не зная, то ли ей радоваться, то ли вновь плакать.

— Ну ладно, будет тебе… — нашептываю я ей и от волнения сам себе пошмыгиваю носом. Кое-как полубантиком завязав кончики бинта на ее голове, добавляю: — Вот окажу тебе скорую помощь, и тогда живи как хочешь… А пока… — И, утерев остатками бинта слюну с ее рта и пройдясь ласковым взглядом по всей ней, я вновь запальчиво нашептываю ей: — Ну ладно, будет тебе… будет…

Она взъерошенно смотрит на меня. И я замечаю, что уже нет у нее той прежней нервной судороги и захлеба, от которого я поначалу растерялся и струхнул.

Был я знаком со знахаркой, высокой, тучной старухой, вечно ходившей в мужской соломенной шляпе и в широкой, защитного цвета юбке, шитой из солдатского сукна.

— Ольга Даниловна, — часто спрашивал я ее, — и на кой ляд вам воду мутить?

— Как на кой… — фыркнула она. — Если б вы, врачи на «скорой», были б как врачи, а то ведь вы все как один калачи. Как только часы свои отработаете, тут же сматываетесь. А покинутых больных только я и досматриваю…

— Вот как… — удивлялся я и спрашивал: — Бабуль, а это правда, что вы им пупки заговариваете?

— Чего… — сердилась она. — Сам ты пупок. Дипломов нахапали, а чтобы у столетнего запор вылечить, ну ни в зуб ногой…

— Да вы поймите, бабуль, я специалист не по запорам, а по скорой и неотложной помощи… — говорил я.

Но она перебивала:

— Знаю я вашу механику… — И добавляла: — Перебывал у меня после вашего скоропомощного обслуживания всякий люд. Только вот я одна с этим людом и маюсь… — И, еще разок вздохнув, она строго осматривала меня. — Не знаю я покудова, сынок, какая там у вас медицинка будет лет через десять. Но покудова у вас одни лишь ошибки. — И, сожалеючи смотря на меня, объясняла: — Я-то, сынок, вот этой самой надеждой да верой в ваши врачебные ошибки почти всех больных и вылечиваю… — И, вдруг засмеявшись, хлопала меня по плечу. — Теперь понял, в чем секрет мой… — И подтягивала юбку на пузатенький живот.

— Понять-то я понял… — в огорчении отвечал я ей. — Только, бабуль, насчет врачебных ошибок как-то уж у тебя получается несерьезно. Редко они в наш век, эти самые врачебные ошибки, случаются…

Но она не слушала меня. Опять строчила свое:

— Ну и работнички, креста на вас нет. Вместо того чтобы лечить, носитесь на машине день и ночь…

Я вздыхал. А она торжествующе смотрела на меня.

Один раз вызвала меня хроническая больная, жена одного офицера. Женщина истеричная, чуть что не так, чуть что не по ее, сразу же пишет жалобу. Я, зная ее нрав, без всякого осмотра поставив ей диагноз — хроническая пневмония, отвез ее в областную клинику. Областные врачи за каких-то пару-тройку деньков, тоже разузнав нрав больной, недолго думая, переправили ее в институт. Ну а там ей то ли с «потолка», то ли не с «потолка» поставили серьезный диагноз, короче, туберкулез.

Грустная, непричесанная, вся какая-то растрепанная, зашла она к нам на «Скорую». Прочтя ее выписки, мы развели руками. Мол, так-то и так, болезнь серьезная. И на врачей вам, дамочка, обижаться нечего, а лучше возьмите и попейте рекомендованные институтом таблетки.

Она рассердилась, мол, как это так, пить в таком огромном количестве таблетки, и, обругав нас, кинулась к знахарке. Ну а та, недолго думая, отодвинула в сторону все выписки и говорит:

— Таблетки выкинь. И, как прежде, пей да гуляй…

— А как же туберкулез? — удивилась та.

— Дурочка, да не съест тебя этот туберкулез… — захохотала знахарка. — Надо же кому, врачам поверила. Никогда им не верь. Уж коли сказала я тебе, что не съест он тебя, то и не съест. Я с недельку бога помолю, чтобы вместо туберкулеза у тебя ошибка вышла… И все у тебя пройдет…