Мыслимо ли преступить его волю? Да и чего ради? Мало ли в мире богатой добычи, цветов и женщин?… Вернуться в Дэвидены? Склонить голову, добиваясь милости каких-то захудалых рэзешей? Да еще, чего доброго, поймают его и заарканят господарские служилые за ту расправу, которая, возможно, уже открылась.

Какими хитрыми, кошачьими глазами поглядывала на него при прощании старуха попадья и как она властно положила свою руку, которую он облобызал, на голову ему и погладила его темные кудри! Искусная, мудрая старуха. Приручила бы, пожалуй, и его среди своих зверей и тварей…

Прочь безумные искушения! Прочь необдуманные порывы! Судьба крепко связала его с братом. А Никоарэ решил добыть молдавский престол. Потому-то они и спешат к запорожцам, где найдут друзей и помощь. Никоарэ наберет себе войско. И когда вдругорядь придет сюда походом, Молдова будет его. Недолго уж осталось, а до той поры Дэвидены никуда не денутся.

Тайное гнездышко у каменной гробницы Всадника, слова, сказанные там, отошли в тень и погасли во мраке, в тревожном шелесте леса.

— О чем думаешь, Александру?

— Думаю, что правильно мы поступили, батяня Никоарэ, ускорив отъезд. Быстрей к друзьям придем, быстрей воротимся.

— В ратных делах спешка чаще беду приносит, нежели пользу, — с горечью сказал старик Петря. — Взять, к примеру, хоть то, что приключилось с нами в Яссах. Кто тут виноват, я знаю, государь мой Никоарэ и ты, Александру: виноват безмозглый старик, поверивший слухам, будто в Ясском дворце денно и нощно обретается тайный советник господаря пыркэлаб Иримия. А все потому, что хотелось тому проклятому старику поскорее выполнить клятву, которую дал он себе, — не ведать покоя и мира, пока не снесет голову предателю.

— Все уж миновало, дед… — улыбнулся Младыш.

— Все еще будет, дед Петря, — успокоил Никоарэ своего верного слугу. — Не только старик, я и сам был неосторожен, зря подставил под удар свою жизнь. Погибни я — и навечно остались бы неисполненными заветы нашего брата Иона Водэ.

— Дела минувшие, батяня Никоарэ.

— А мы уж постараемся, чтоб будущие оказались удачнее, — пробормотал старик.

— Знаешь что, Александру? — проговорил Никоарэ, оборотясь к брату. Помиримся и послушаем, о чем шепчет лес.

До слез взволновали Младыша слова старшего брата. Вспомнилась ему та пора, когда он учился в Баре. Коротали, бывало, вместе вечера в соседнем местечке Беловце; спорили до одурения, защищая истины и философские откровения своих учителей, пока, в конце концов, батяня Никоарэ не скажет весело: «Помиримся и послушаем, о чем шепчет лес».

Как и в ту давнюю пору, он смежил веки, вслушиваясь в тишину ночи. Изредка по лесу разносился какой-то свист. И вдруг, усиливаясь, надвигался громкий шелест, словно вдали шумела вода у мельничного лотка. На мгновенье все замолкало, потом внезапно в глубине леса раздавалось зловещее уханье филина. И снова вокруг каменело безмолвие с неподвижными, широко раскрытыми очами.

Братья настороженно слушали, а в душе у обоих, как во сне, звучал в эти мгновенья тихий, еле слышный напев, песня сказок и воспоминаний, песня многих поколений безвестных людей, чей век увял, как цвет бесплодный, в немом рабстве, чья жизнь была безрадостна, а смерть немилосердна.

В сказках и дойнах, знакомых с детства, открывалась сердцу братьев и душа родного народа.

Вскоре сквозь листву пробились бледные лучи месяца, слегка осветившие дорогу; но завеса облаков то и дело закрывала его светлый серп.

— А что теперь скажет астрономия? — обратился дед к Младышу.

Никоарэ улыбнулся, оторвавшись от воспоминаний.

— Теперь, отче, астрономы станут гадать и рассчитывать, а потом будут ждать у моря погоды.

— А я свои расчеты тут же могу произвести, — ответил старик. — Мы, неучи, приглядываемся к нарисованному на небе кубку. И коль он так вот склонился — стало быть, воды не удержит, прольет. К дождю, выходит.

— Значит, погода не милостива к нам? Что мы станем делать?

— А то же, что и всегда делали. Укроемся под листвяным шатром векового бука и попросим: «Старина батюшка, пусти нас на привал». И он пустит. Дождь пройдет — мы опять в дорогу. Да пока еще соберутся тучи, пока будут они держать совет, бормоча громовыми голосами и подмигивая молниями, — мы доедем.

— Куда, — усмехнулся Александру. — Куда мы доедем в такой глуши?

— Доедем до получеловеков.

— Нынче ты все шутишь, капитан Петря.

— Шучу, ибо вижу веселым и крепким нашего повелителя. Получеловеки, Александру, высокими стенами огорожены, колокольным звоном подморожены. Это монахи монастыря Побраты, государь, — сказал Петря, оборотившись к Никоарэ. — Лиса знает туда путь. Нам заботы нет. Только споет во второй раз петух Иле, а мы уж на месте будем.

— Но до второго раза петух Иле должен спеть в первый раз.

— Так разве твоя милость Александру не знает порядков в лесу? В поле еще день с ночью повстречались, а в лесу будто полночь наступила. Вот придем к роднику, значит, началась долина Серета. Там напоим коней и сами утолим жажду. Тогда-то петух Иле отсчитает время в первый раз. Долго не будем отдыхать на травке. Попасутся кони, и опять сядем в седло.

Беседуя так, они все ехали и ехали, а тучи все мчались друг за другом на север, к месту своего сходбища у высокой горы.

— Гора та называется Делелеу, — пояснил Лиса. — А под облаками, которые там собираются, живет пустынник и молится. Только в зимние вьюги входит он в свою пещеру и дождями, молится за грешников всей земли.

— Хорошо делает, что молится за нас, — заметил дед Петря. — Да молился бы поусерднее за тех, на чьи головы дождем сыплются заботы и невзгоды, кто задыхается от барщины и всяких поборов. Пусть молился бы, чтоб сразили громы небесные не гору Делелеу, а Ясский дворец, где почивает теперь Петру Водэ Хромой. И прежде чем гром сразит Хромого, пусть молнии стрелами своими указывают неправедному владыке то место, где погиб его светлость Ион.

— Когда тучи доплывают до той горы, — продолжал объяснять Алекса Лиса, — они свиваются клубами, а ветер поворачивает вспять. Сперва он неторопко идет в одну сторону, а как натолкнется на преграду, сразу задует крепче, повернув по своему следу.

— Так поспешим, други, — приказал Никоарэ. — Ступай опять вперед, брат Алекса, с дьяком и указывай путь.

— Недолго осталось, государь. Спустимся в долину, а тут и монастырь на краю леса.

Ветер несся теперь с севера; уже доносился глухой шум приближающейся грозы; вдруг настало затишье, и как раз в это мгновенье они заметили в глубине серетской долины купола монастырского храма. Обитель была окружена высокой стеной, точно крепость.

Путники остановились у запертых ворот. Не сходя с коня, Алекса постучал в ворота рукоятью сабли. Дьяк закричал:

— Брат привратник, эй, брат привратник! Подойди, ваше преподобие, к бойнице.

Никто не отвечал. Алекса снова застучал, дьяк принялся неистово кричать. Можно было подумать, что монастырь вымер, если бы не светились огоньки свечей в оконцах башни.

— Кто там, люди добрые? — закричал у бойницы сердитый голос.

— Братья во Христе, приюта просящие, — так же сердито отвечал дед Петря. — Пусти нас, в долгу не останемся.

— А сколько вас? Слышу множество голосов и топот коней.

— Десятеро нас, не более, отец привратник, — мягче ответил старик.

— Господь с вами! Ступайте отсюда и поищите приюта в другом месте. Мы ратников не пускаем!

Алекса внимательно выслушал грозные слова. Движением руки он остановил деда, собиравшегося ответить, и крикнул:

— Послушай, что я скажу тебе, отец привратник.

— Это кто говорит? Уже другой?

— Другой, отец привратник. И спрашиваю я тебя, окаянный монах: как ты смеешь осквернять христову обитель? Господь заповедал призревать скитальцев. Так-то ты соблюдаешь заповеди господни! Ладно, пойдем искать приюта у мирян. Здесь вертеп сатанинский, вельзевулова берлога!

Монах, стоявший у бойницы, помолчал с минуту, охваченный, очевидно, великим изумлением. Дьяк в это время успел высечь огонь и зажечь жгут из сена. Но когда монах просунул в бойницу бородатую голову, чтобы посмотреть да ответить, огонь потух.