Тогда пузатый потянул меня за полу, втащил в мельницу и ударил по зубам. Кинули они меня наземь и били нещадно, пинали сапожищами. Исколотили, окровянили меня всего. Так раньше поступали и другие служители, наевшись моей каши и рыбы. Мучили они меня, как Господа нашего Иисуса Христа, и в это время показался в дверях тот воин, что был у телеги, и вертел он в руке кизиловую дубину. Те двое велели ему войти в мельницу. Он рассмеялся. А как взглянул на меня, перестал смеяться, увидев, как они меня отделали. Закричал он и кликнул какого-то Александру. Тогда они накинулись на него с тесаками.

— Дедушка, — усмехнулся Младыш, — я и есть тот самый Александру.

— Дай тебе господь здоровья, — жалобно ответил дед Гырбову.

— И сей Александру повелевает блюдолизам боярина Филипяну и Нямецкого воеводы склонить головы и принять заслуженную кару.

Пузатый ответил вполголоса:

— Мы — служилые господаря. Никому не позволим бить нас батогами.

Младыш снова улыбнулся, сверкнув зубами.

— Бить вас не будут. Наш служитель только искрошит вам зубы своей дубинкой. А потом падут ваши головы на том самом месте, где вы хотели казнить старика и его сынов.

— Дать им разок кувалдой? — спросил верзила.

— Ударь, чтобы рты им запечатать. И суньте их в мешки с камнями, да бросьте в омут. Никто о том ведать не будет, кроме нас да сокола старой попадьи, — вон он глядит на нас с ветки клена.

Суд свершился мгновенно, и его милость Александру обратил лицо свое к жаркому солнцу. А Мура глядела на него в страхе, лукавым умом своим угадав, что хоть Младыш и творит правый суд, а вот в любовных делах, видать, не повезло ему в то утро.

12. ПРОЩАЛЬНЫЙ ПИР

Часу в одиннадцатом вечера в горенке Никоарэ собрались на совет дед Петря Гынж, Младыш и дьяк. Давно пропели петухи; на дворе под хмурым небом шумел ветер, налетевший с гор, и слегка позванивал стеклами в оконной раме.

На столе, покрытом белой льняной скатертью, горели три восковые свечи. Под образами теплился в лампаде золотой огонек. Подкова задумчиво прохаживался от дверей до занавешенного окна, но звука шагов не было слышно в застланной шерстяными половиками горенке.

Наконец Никоарэ опустился на стул; прочие продолжали стоять спиной к двери.

— Дело, о котором сказываешь, ускоряет наш отъезд, Ликсандру, молвил Никоарэ, хмуря лоб. — Из того, что поведал дьяк и ты, вижу: иначе поступить нельзя было.

— И я так мыслю, государь, — подтвердил Младыш. — В тот миг недосуг мне было размышлять. Об одном только думал: защитить тебя от всего, что могло приключиться после появления лазутчиков.

— Верно, Ликсандру. Некогда было в тот час размышлять. А вот теперь рассудок подсказывает, что может за всем этим воспоследовать.

— Мертвые немы, государь.

Никоарэ поднял на брата глаза.

— Такие дела, Ликсандру, не остаются сокрытыми.

— А когда они откроются, мы уже будем далеко. Все к отъезду готово.

Никоарэ покачал головой.

— Другие о том деле не ведают, зато мы ведаем. Нам-то ничто не грозит. Но на мельнице Гырбову остаются люди, да и кузнецы помогли расправиться с лазутчиками.

Подкова взглянул на дьяка.

— Дозволь мне, государь, слово молвить, — сказал Раду. — Сыны старика Гырбову, как я понял, помышляют укрыться со своим отцом в лесной глуши. Когда будут чинить дознание, кузнецов тоже уже не найдут там.

— Люди меняют места — невзгоды остаются, — сказал Никоарэ и печально улыбнулся, прикрывая веками глаза. — Боярин Вартик вступит во владение мельницей и последним клочком дедовской рэзешской земли; сия награда в его глазах с лихвой окупит гибель служителей воеводства. Но воеводство может глубже покопаться и дознается, что в сем деле замешаны и другие. И учинят беспокойство нашей благочестивой матушке Олимпиаде и мазылу Андрею, разорят их дворы.

— Верно, — согласился Младыш. — Недосуг мне было думать об этом.

— Суд твой, разумеется, справедлив, я не корю тебя за расправу; однако следует подумать о тех, кто остается.

Некоторое время все молчали.

— А кто может поднять шум в воеводстве? — спросил немного погодя Младыш. — Воевода далеко — в Пьятре. Какое ему дело до двух чумазых служилых? Их и послали-то сюда лишь по ходатайству этого самого боярина Вартика.

Дьяк добавил:

— Сии служилые, как и другие, которых видели тутпрежде цыганы и Мура, действительно приходили сюда по ходатайству Вартика; давно задумал он согнать старика Гырбову с дедовской земли и отнять у него мельницу. Только по его наущению и стали служилые выведывать про нас, хотели запугать старика.

— В таком случае двинемся на Вартика, — гневно пробормотал дед Петря. — Воевода не вступится — воевода будет спокойно заниматься своим делом, помышляя о прибылях, о подношениях и ибо всем прочем, что так приятно его милости. Ведь служилых, подобно тем, какие пропали, на свете тьма-тьмущая, не меньше чем звезд на небе. Суд его милости Александру — правый суд; тем более, что сих негодяев набирают среди рэзешей, из тех, что продают себя за чечевичную похлебку и идут против родных своих братьев.

— Что? Еще и с Вартиком расправиться? — снова улыбнулся печально Никоарэ. — Да ведь в таком случае мы оставим позади себя пожарище и тяжко пострадают дорогие нашему сердцу люди.

— Государь, мне приходилось такие дела вершить; полагаю, справлюсь и теперь.

В субботу управитель Йоргу Самсон набил телегу Караймана всякими припасами: снедью на неделю, зерном для мудрого петуха, которого снова посадили в суму, колесной мазью из дегтя, смешанного с говяжьим жиром, и многим другим, без чего не обойтись в дороге. Накануне вечером управительница Мария напекла хлеба.

Дьяк Раду разыскал Гицэ Ботгроса и допоздна вел с ним беседу.

Печалился Гицэ, что остается один.

Дьяк обнял его за плечи и прижал к себе.

— У тебя же, братец мой, есть Марга. Стало быть, найдется, кому утешить.

— Найдется. Да только у любви, известное дело, дьяк, шипы, колючки, занозы… Опомнюсь я в один недалекий день и пущусь искать по свету своих друзей и не угомонюсь, пока не найду их, особливо дьяка Раду. А то вижу годы проходят, рушатся власти и царства, уходят на бой храбрецы. Один я сиднем сижу. Есть у меня заветная думка: вырваться с корнем и уйти в грозу, туда, где горы сходятся и бьются вершинами.

— Не советовал бы.

— Нет, присоветуй, дьяк. Один ведь раз живем мы на свете. А ежели не совершим ничего, выходит — недостойно жили, недостойно померли.

И Гицэ вытер рукавом слезы сперва на правой, потом на левой щеке.

— Истинный бог, сбрей мне усы, дьяк Раду, — сказал он всхлипывая, коли не пожалую и я туда, куда следуют ваши милости. А когда явлюсь, сжальтесь и не прогоняйте.

Раду Сулицэ задумчиво поглядел на своего приятеля и не сказал ни слова.

На другой день, задолго до назначенного часа, высокий востроносый Гицэ подъехал верхом к телеге Караймана, который заботливо укладывал в нее свежеиспеченные караваи.

— С добрым утром, братец Карайман. Сохрани тебя господь от такой тоски, какая у меня теперь на сердце.

— Понимаю, батяня Гицэ, — мягко отвечал Карайман, — только делать нечего, такова уж судьба ратных людей. Ветер гонит нас к северу. Скоро-скоро будем мы у Порогов.

— А где они, эти Пороги?

— В козацких краях, батяня Ботгрос.

— Эге, слышал я о тех краях, сказывали люди. Вот бы где для меня житье — там, где храбрецы свободу себе добывают. Нет теперь у меня вотчины на земле Давида Всадника, предка моего. А все еще считаю себя рэзешем. Совсем оскудели жители Филипен, до сумы дошли.

При этих словах Карайман хлопнул себя ладонью по лбу.

— Вот беда, батяня Ботгрос! Чуть не забыл я повеления дедушки насчет тебя.

— Какого повеления? Я-то ведь сам приехал искать его милость.

Ничего не ответив, Карайман принялся рыться в телеге, долго искал и наконец протянул Гицэ широкий меч в кожаных ножнах.

— Велено передать тебе сей меч. Носи его при себе.