— Ну, поношу я его, а дальше что?

— Погоди немного, узнаешь. Сперва разыщи Алексу Лису. Потом прибудет дьяк. Понадобитесь деду Петре по одному тайному делу.

Ботгрос гордо принял в руки меч. Вынул его из ножен, оглядел засверкавший на солнце клинок с одной и с другой стороны, попробовал пальцем лезвие.

— Меч древний, — подивился он. — Дозволь спросить, ты и Алексе преподнес такой меч?

— Нет, у Лисы сабля. А это меч.

— С чего же вдруг дедушка отдает мне его в руки? Может, ради того дела, по какому едем? Может, придется кой-кому голову снести?

— Не смейся, батяня Гицэ, и не шути. Раз дед Петря отдает меч в твои руки, значит он тебе верит, стало быть, он на тебя полагается.

— Хе-хе, а я все равно считаю, что заставит он меня снести кой-кому голову.

— Все узнаешь, не беспокойся, как только дед Петря поведет вас в дело.

— Значит, все в порядке, — удовлетворенно заметил Гицэ Ботгрос. Сбрей мне усы, коли не похвалит меня дедушка за то, что я ловко владею мечом. Ну и тяжел же он, братец!

— Богатырской руке — богатырский меч.

— Да, тяжелый. Ну, не беда. Стоит мне раззадориться — я и не почувствую его.

— Зато другие почувствуют, верно?

Пока служители Подковы и мазыла, разгоряченные выпитой прощальной чарой, перекидывались шутками, подъехали верхом дед Петря, дьяк Раду и Алекса Тотырнак. Глаза у них тоже поблескивали. Помимо сабли, дьяк Раду держал поперек седла пищаль, а у луки — короткий лук и колчан со стрелами.

— Доброе утро, — отвечал дед на приветствие мазылского служителя. Подай-ка мне, батяня Гицэ, меч.

С сожалением подчинился мазылский служитель, да делать нечего — отдал меч, с трепетом поглядывая на грозное нахмуренное лицо старика Петри.

— Гицэ и Алекса, ступайте вперед, пришпорьте коней, молчите, ничего не спрашивайте и прямиком, как знаете, скачите к церкви Филипенов. Сейчас колокола оповестят конец обедни. Доскачете — остановитесь. В мгновенье ока мы с дьяком будем рядом.

«Что бы это такое значило? — с удивлением думал Ботгрос. — Может, едут к филипенскому священнику освятить меч? Поглядим, что вытворяет дед, когда подвыпьет».

Гицэ пришпорил своего пегого и поскакал стремя в стремя с Тотырнаком. Вытягивая длинную шею, он вопрошающе глядел на Алексу. Но Алекса только сверкнул на него глазами и насупил брови — молчи, дескать. В это утро Алекса тоже не за ворот лил вино. Они скакали вдоль межевой канавы, отделявшей Дэвидены от Филипен. Гицэ слышал, как сзади скачут за ними дед Петря с дьяком. И чем ближе чуял их, тем чаще пришпоривал свою пегашку.

Вот и церковь, довольно бедная церковь — не на что содержать ее нынешним жителям Филипен; а в старое время, она, как невеста, убрана была. Зазвонили колокола, да так уныло, будто оплакивали минувшее.

— Остановись, Гицэ, — приглушенно крикнул Алекса. — Или хочешь въехать на паперть?

Ботгрос натянул поводья. Оба остановились, застыв, точно каменные.

Хмуро взглянул на них заплывший жиром боярин Вартик, выйдя во всем своем боярском великолепии из бедного филипенского храма. Гицэ и Алекса не сдвинули с места коней, дожидаясь, как было велено, деда и дьяка; тут же прибыли и они и загородили боярину путь. Вартик хотел было обойти их стороной, но грозный окрик деда пригвоздил его к месту.

— Стой, боярин! Мы с посланием к твоей милости.

Вартик остановился как вкопанный в своей долгополой меховой шубе, искоса взглянув на того, кто отдал распоряжение; подумал минуту, затем надел на седеющую голову черную кушму.

— Что это? Государев приказ? — справился он, недоумевая.

Дед обратил к столпившимся прихожанам строгое лицо.

— Отойдите, люди добрые, — проговорил он. — Отойдите к гробнице старого Филипа и не мешайте нам.

Народ поспешно отхлынул назад, до того места, откуда ничего не было слышно, но все было видно.

— Боярин Вартик, — продолжал старик Гынж более спокойным, но все еще гневным голосом. — Мы не посланцы падишаховой куклы. Мы посланцы другого государя и владыки. Бойся его и сними шапку.

Боярин подчинился и нехотя снял кушму. Дед Петря не сводил с него пристального и грозного взгляда.

— Что угодно твоей милости? — пробормотал Вартик.

— Угодно, чтоб никто ничего не узнал о судьбе служилых, кои посланы были с приказом от твоей милости избить Гырбову, последнего рэзеша в Филипенах, и отнять у него и сыновей мельницу.

Ворник в тревоге стискивал руки.

— Служилые так и не воротились. Я велел им не чинить Гырбову никакого насилия.

— Пусть все будет позабыто: зачем они отправились и почему не воротились. Да смотри, чтобы никто — ни от имени твоей милости, не именем воеводы — не притеснял пахарей в Филипенах и Мэрджиненах. Не досаждал бы им ни словом, ни делом, волоска бы на их голове не тронул.

Дед вынул из ножен меч и высоко поднял его.

— Ослушаешься — тяжко пострадаешь. Говорит мой господин, что из-за таких, как твоя милость, нет у народа ни единого зернышка пшеничного, нечем кормить детей. Нет ни вершка земли — хоронить стариков, нет и слез оплакивать свое рабство. Коли хочет боярин Вартик сохранить голову на плечах, пусть исполнит приказ мой. А дерзнет боярин Вартик ослушаться лишится головы. И воеводы пусть еще раз вспомнят, что в Молдове власть меняется часто. Пусть подумают о своих головах. Погляди, прошу тебя, на сей меч и помни о нем со страхом…

Вартик преклонил колена. И в это мгновенье, сотрясая воздух, грянул выстрел из пищали, наведенной в поднебесье. Ворник в ужасе приник лбом к земле. Дед Петря протянул меч Ботгросу.

— Гляди, — проговорил дед, насупив брови. — Гляди на него, подержи его, полюбуйся. Узок он у рукоятки и широк на конце. Когда понадобится, подними сей меч, — он сам будет творить правосудие.

Гицэ смиренно принял меч и поцеловал у деда руку.

Четверо ратников пришпорили коней и умчались, подняв облака пыли. Только тогда осмелился поп Флоря высунуть голову из притвора. Его преподобие все слышал и был так напуган, точно пробил час страшного суда.

Прибыв к домику Йоргу Самсона, четверо ратников сели за прощальную трапезу; во главе стола сидел сам Никоарэ с мазылом Андреем по правую руку. Это было мужское собрание. Блюда подавал Карайман, вино разливал сам Йоргу.

Направляясь к своему месту, по левую руку от Никоарэ, старик Петря сдвинул шапку на одну бровь, и все лицо его осветилось лукавой улыбкой, что редко приходилось видеть его сотоварищам.

— Такую шутку, — проговорил он, — я проделал однажды в годы княжения Ераклида Водэ. Право, нет на свете более криводушной братии, чем боярская. Не умеет она держать слово. Многие бояре не последовали моему совету, и слетели их головы в княжение Александра Лэпушняну. Пусть не думает Вартик, что мы не припомним ему всех его злодеяний, воротившись с государем Никоарэ. Потому-то мы и оставляем наш меч в достойных руках.

— Слыхал? — спросил дьяк, подвигаясь на скамье, чтобы дать место Гицэ Ботгросу. — В этом мече, как говаривал и государь Ион Водэ, избавление притесненных.

Гицэ исполнился радостного смирения и даже ростом сделался как-то меньше. Благоговейно смотрел он на сидевшего во главе стола храбреца, чье имя стяжало славу среди народов. И песни о нем ходили по свету. «А вот, думалось батяне Гицэ, — нет в Никоарэ ни спеси, ни гордости, светел он лицом, и вьющиеся волосы, как у святых на образах, разделены ровной дорожкой».

Дед Петря обнажил голову, положил шапку под стул и только тогда заметил, что рядом с ним пустует место Младыша. Но тут примчался и сам Александру, раскрасневшийся и обожженный солнцем. Он уселся рядом с Никоарэ, попросив у него прощения. Глаза старого Петри Гынжа подернулись тенью обычной его суровости.

Управитель Йоргу наполнил вином большой кубок и, отпив по обычаю хозяйский глоток, протянул кубок тому, кто сидел во главе стола.

— Кубок сей за вас пью, верные мои соратники, — проговорил Никоарэ, поднимаясь со стула. — Надеюсь, когда вернемся, исполнить обет брата моего и покарать в Молдове недругов народа.