Только он подошел к калитке, как визгливо затявкала собачка, правда, не очень сердито.

Младыш нажал щеколду и, торжествуя, отворил калитку: быть может, ее нарочно не заперли. Собачка замолкла, а когда услышала запах душистых желтоцветов, которые принес с собой незнакомец, снова спрятала в свой закуток острую мордочку.

«Огненнокрылый демон» шагал осторожно, заметив устремленные на него со всех сторон глаза: звери Святой Пятницы настороженно следил за ним. Они чуяли сладкий запах цветов, которые он держал в руках. У ног Илинки в тени лежала молодая кабаниха. Рядом с кабанихой, положив плюшевую голову на ее жесткий бок, растянулся медвежонок. А дикая козочка повернула к пришельцу голову из-за правого плеча Илинкуцы, обнимавшей ее. Взлетел сокол и, плавно взмахнув крыльями, опустился на плечо гостя, потом опять взлетел и уселся на деревянный сруб колодца. Неподалеку дремали тонкорунные цыгейские овцы, подогнув под себя хрупкие ноги. Громко закукарекал петух, возвещая о появлении чужого человека, но внучка мазыла не успела поворотить головы; Александру крепко обхватил ее за плечи и осыпал золотистой пыльцой цветов, смеясь тихим воркующим смехом.

Оправившись от первого испуга, Илинка гневно вскинулась и вся напряглась, будто перед ней был недруг. Она уперлась руками в грудь, в лоб и крикнула:

— Все расскажу крестной Олимпиаде!

Он смеялся, не веря ее словам, и близко видел свою победу.

Прирученные птицы и звери матушки Олимпиады, встревожились на мгновенье, теперь успокоились и как будто с удовольствием глядели на необычную игру своей приятельницы.

Девушка еле сдерживала слезы, внезапно она ослабела и тихо опустила головку; ветер шевелил белокурые пряди волос, упавшие ей на глаза; она вся поникла и мгновенно стала лишь тенью прежней Илинки.

Младыш заколебался.

И вдруг в тишине, царившей во дворе, в полях и в садах, залитых палящим солнцем, послышался зов. Казалось, он шел издалека, но Александру, отрезвившись от своей любовной ярости, поднял голову и, прислушавшись, понял, что крики о помощи доносятся с мельницы Гырбову либо из кузнецы Богоноса.

Александру метнулся к воротам, не замечая кинувшейся на него «собачки с железными зубами и стальными клыками»; отворил калитку, схватил поводья, вскочил в седло и в миг очутился у спуска к реке.

Он увидел, как около мельницы наседают на Караймана двое широкоплечих оскалившихся ратников, норовя добраться до него короткими тесаками. У дверей мельницы стоял один лишь старик Гырбову, он вертел во все стороны головой в поисках какого-нибудь увесистого камня иль дубины, чтобы помочь тому, на кого напали ратники. Возле кузницы не было ни Муры, ни дьяка Раду. Из-за стука молотов о наковальню кузнец и его помощник ничего не могли слышать. Но когда Младыш показался на холме, оба кузнеца как раз выходили во двор. Они бросили молоты, воздели руки к небесам, потом, словно собираясь что-то предпринять, поплевали на ладони и… преспокойно остались на месте.

— Молоты, молоты, — крикнул им с середины склона Александру и, отбросив стремена, соскочил с седла. Конь уперся передними ногами и застыл, точно изваяние, а всадник бегом спустился по крутому берегу. Карайман почуял подмогу; глаза его засверкали, он внезапно остановился и поднял кизиловую дубину, которую всегда возил с собою в телеге.

Над этой схваткой, завязавшейся под холмом между мельницей Гырбову и кузницей Богоноса, поплыл в небе сокол попадьи. На вершине холма у ворот показалась Илинка, вышедшая со всеми зверьми Олимпиады посмотреть, что случилось. Так выходят поглядеть на военные столкновения жители рэзешских деревень.

Младыш Александру протяжно закричал, и голос его звонко разнесся над долиной.

— Раду-ууу! Где ты?

Из рощи донесся ответ:

— Иду! Иду!

Откликнулись два голоса — мужской бас и певучий голос Муры.

Карайман не зря сделал передышку, теперь он уже не только защищался, а принялся колотить дубиной то по тесакам, то по дородным плечистым ратникам.

— Ну, если у Караймана в руках кизиловая дубина, — говорил дьяк цыганке, бежавшей впереди него, — я уж не печалюсь; еще успею схватить свою саблю, которую повесил я на кленовом суку.

— Говорила я тебе подождать еще малость, пока не вылезут из мельницы эти слепни, — укоризненно бормотала Мура.

— Держись! — подбадривал дьяк своего товарища.

Карайман бился крепко. Один из толстяков уронил тесак, наклонился, чтобы подобрать его, а когда поднял голову, смуглолицый служитель Никоарэ мазнул его дубинкой по виску; лицо нападавшего залилось кровью. Тут же Иле стукнул и второго.

— Смилуйся! — завопил окровавленный противник, падая на колени.

Младыш обнажил клинок и стал рядом со служителем брата. Дьяк, сняв с дерева саблю, поспешил к месту сражения.

Мельник раздобыл наконец длинную жердь и, вооружившись ею, заковылял к месту схватки. Кузнец Богонос и его подручный протягивали молодому и гордому воину свои молоты, не понимая, для чего они надобны его милости. Мура накинулась на кузнецов, готовая вцепиться им в глаза.

— Головы разбейте им, негодники, трусы!…

— Вот горе-то, а я и не понял… — жалобно сказал верзила-подручный, подбрасывая молот.

Дьяк сделал два шага вперед.

— Заткните рты. Его милость Александру будет творить суд.

— Его милость! Подумаешь! Да кто он такой? — дерзко осведомился еще державшийся на ногах толстяк. — Мы прибыли сюда с грамотой от его милости ворника Филипяну по приказу Нямецкого воеводы.

Карайман ударил его кизиловой дубиной по шее.

— На колени, блюдолиз! Дашь ответ, когда тебя спросят.

Младыш повернул саблю острием к земле. Потом поднял глаза: видение на вершине холма исчезло.

— Скажи мне, дед Гырбову, — спросил он, — отчего эти негодники напали на нашего слугу со стороны мельницы? Ведь я оставил его у кузова телеги без колес не более, как час тому назад.

— Чужаки эти торчат у меня на мельнице с самого утра, — признался дед Гырбову. — Сначала все упрашивали: позволь да позволь им сварить просяную кашу у огня. Позволил я, меру пшена дал. «По какому делу едете?» спрашиваю. «Дай нам, дед, — говорят, — миску брынзы, заморим червячка, тогда и объясним». Пока сварилась каша (а им, вишь, захотелось, чтоб она хорошенько уварилась), пока достал я им из подвала брынзу да поймал сетью шесть штук лещей у мельничного лотка да пока изжарил рыбу, — немало времени прошло. И говорит один: пошли, дескать, своих сыновей за выпивкой. Один пусть водки принесет из шинка в Филипенах, другой, стало быть, вина из дэвиденской корчмы. А тот, что пойдет в корчму, пускай спросит, какие такие ратники остановились в селе. «Да никаких ратников нет», — отвечаю я. «А ты помолчи, старик, — говорит пузатый, — и делай, как я приказываю. Вот тебе две гривны: одна на водку, другая на вино». — «Да в чем же им притащить столько зелья? Легкое ли дело, — на две гривны?» — подивился я. «Купят сколько надобно и принесут сдачу», — сказал пузатый, да таково повелительно сказал.

Когда сыны отправились за вином, приезжие-то отставили от себя миски с едой. «Вот теперь мы тебе скажем, зачем мы сюда пришли, — сказал пузатый. — Перво-наперво пришли мы, чтобы порубить лоток и остановить твою мельницу. Таков приказ боярина, чтобы в Филипенской общине другой мельницы не было, кроме его собственной». — «Пожалейте старика, — прошу я. — Я ведь свободный рэзеш, у меня грамота от нашего старого Филипа». — «А боярин наш разве не из племени филипен?» — «Не из филипен», — говорю. — «А мы вот дадим тебе кистенем по зубам, так сразу признаешь его». — «И тогда не признаю». — «Посмотрим, когда укоротим тебе язык. Сынов же твоих свяжем одного за другим, заткнем рот и кинем их в воду. А скажешь нам правду смилуемся и простим тебя, как прощали не раз. Послал нас воевода спросить тебя, видал ли ты ратников, о коих мы сейчас говорили, и ведомо ли тебе, кто они такие». — «Ничего не знаю, не видал я никаких ратников». — «И тех не видал, что толкуют с кузнецом?» — «Где? Дай-ка погляжу я», — говорю. Вышел я на порог и вижу его милость — вон того, что с кизиловой дубинкой. Я его окликнул: «Добрый человек, подойди сюда и ответь вот этим служилым людям».