— Кто такой говорил? — спросил привратник совсем другим тоном. — Мне как будто знаком сей голос.

— Узнай его и устыдись, Агафангел! Это я, твой дэвиденский побратим. Мы с тобой лет десять тому назад бежали оттуда. А по каким причинам — сам знаешь. Ты тут в монастыре укрылся, и навестил я тебя однажды в Петров день.

— Это ты, Алекса? То-то сладко звучало мне твое проклятие. Как же мне поступить?

— Как подобает, отопри ворота и пусти на отдых его светлость Никоарэ. А мы поспим во дворе.

— Где ж это видано? Для друзей у нас место найдется, побратим Алекса. Мы ваши братья во Христе и следуем учению небесного нашего учителя.

— Оно и видно.

— Прошу у всех прощения, — возопил отец привратник, — и налагаю на себя епитимию: сорок раз прочитать «Отче наш», утром и вечером, и по сорок поклонов отбивать сорок дней.

— Полно тебе каяться, отопри-ка лучше ворота.

— Сей же час.

Только успел преподобный Агафангел отпереть ворота и обнять побратима своего Алексу, закрыв все его лицо своей растрепанной бородой, как загрохотал над лесом гром. Подняв над головой зажженный фонарь, отец привратник сразу приметил, где глава отряда. В эту минуту Никоарэ спешился, и преподобный Агафангел смиренно поклонился ему.

— Пожалуйста, православные, на крыльцо к отцу настоятелю. Сейчас же кликну нашего благочестивого игумена Паисия, чтобы принял вас. Во храме он, у гроба княгини. По воскресеньям мы служим молебны, читаем поминания. Поторопитесь, братья. А я созову иноков — пусть пристроят коней к месту. Добрый христианин, что в телеге сидит, побудет с ними, а потом и он уляжется в келье. Простите меня, ради бога, грешного и недостойного инока Агафангела, да не сказывайте обо мне, ваша светлость отцу настоятелю.

Вскоре вышел архимандрит Паисий и пригласил гостей в свою большую и ярко освещенную приемную.

То был еще молодой монах, бровастый, с проницательными глазами, глядевшими, казалось, из лесной гайдуцкой чащи.

Понравилось Никоарэ, что настоятель начал не с жалоб, а только пытался понять, кто таков сей высокий воин с проседью в черных кудрях: муж, облеченный духом доблести, или же наследник не заслуженного им богатства и славы?

— Добро пожаловать, гости дорогие, — обратился он к Никоарэ. Желаете отдохнуть или закусить? Прикажите.

— Нет, сперва мы выполним не терпящий отлагательства долг свой, сказал Никоарэ.

Паисий поклонился ему, как избранному мужу, — он хорошо разбирался в людях — и повел его в освещенный храм, откуда доносилось пение церковного хора.

Никоарэ остановился под паникадилом и перекрестился, поворачиваясь во все четыре стороны — явное доказательство, что он не язычник. Поминальная служба прекратилась лишь на мгновенье — клирошане отвечали на поклон гостя.

Кто бы это мог быть? Кто он? — раздумывал отец Паисий. Тут Агафангел, пробравшись слева к креслу настоятеля, шепнул ему имя путника. Паисий тотчас шагнул к человеку с царственным обличьем, согнулся перед ним в долгом и низком поклоне, правой рукой касаясь каменной плиты, и пригласил его сесть в «великое кресло». Но на этом месте, отведенном князьям, Никоарэ остановился недолго.

Догадавшись, что гостя одолевает нетерпение либо усталость, отец Паисий предложил ему отдохнуть, но, прежде чем покинуть храм, повел его к каменной гробнице той самой княгини, по которой совершалась панихида. Никоарэ склонился над плитой и прочел высеченную на камне надпись.

— Кто она, эта благочестивая инокиня Мария? — спросил он настоятеля позднее, когда они уже сидели в его горнице.

— Благочестивая Мария значится у нас по господарскому поминальнику, отвечал Паисий, — но в лето тысяча пятьсот сороковое от Рождества Христова наши старики монахи узнали, что это мать старого Штефана Водэ.

Никоарэ склонил голову. Ветер, мятущийся, как и мысли его, вихрем кружил за окном струи дождя.

— Так ее светлость Олтя[38] почила здесь?

— Нет, — отвечал игумен. — Перевез ее останки в нашу священную обитель Штефан Водэ Саранча, внук ее, сын старого Штефана. В последний год жизни и княжения своего привез он останки ее сюда в сопровождении двора и бояр. Шла в ту пору великая смута среди бояр — больно лютовал, казнил их Штефан Саранча. Был он, как рассказывают, уже седобородым стариком и походил на отца… Отстоял тут всенощную в честь своей бабки, и весь двор молился округ, по нерушимому установленному князем порядку. Старые монахи-очевидцы сказывают, будто приметили они кое-какие козни боярские. Во храме бояре были при оружии; и задумали они прямо на панихиде убить государя у праха его бабки. Но тогда не убили, а порешили его немного позже, в конце года, на Рождество Христово.

И остался в Побрате обычай в день поминания монахини Марии предавать анафеме убийц Штефана Саранчи.

14. ПУСТЫНЬ

Когда отец привратник Агафангел явился потолковать с побратимом, воины Подковы еще бодрствовали в просторном помещении с закрытыми деревянными ставнями. Сидели на трехногих скамеечках у печки, в которой жарко полыхал огонь; порою ветер кружил в ней огненные вихри. Иле отгреб горящие угли к краю шестка и поджаривал на вертеле куски сала. Когда ему казалось, что кусок достаточно подрумянился, он снимал его с вертела и бросал в миску. Самые голодные хватали двумя пальцами сало и клали на толстый ломоть хлеба, выпеченного Марией, женой дэвиденского управителя. Размахивали обожженными пальцами, чтобы остудить их, и неторопливо принимались за еду, откусывая поочередно то сало, то хлеб.

— Добрым делом занялись ваши милости, — заговорил монах, усаживаясь на корточки рядом с Алексой Лисой. — Не забуду помянуть вас в своих молитвах, коли уделите и мне кусочек.

— Проголодался, отче? — осведомился, смеясь, Иле Карайман.

— Грех соврать, не голоден я, — отвечал монах. — Да не сидится в стороне, ежели люди добрые пир затеяли. Приятно в товариществе, когда беседуют други и сказки сказывают. На дворе потоп, разверзлись хляби небесные, хоть ноев ковчег по водам пускай, а нам и горя мало: не боимся недругов за крепкими нашими стенами. Поначалу я было струхнул: что, мол, за гости пожаловали в час ночной? Кричат, кистенем в ворота стучат, да как услышал голос брата Алексы, возрадовался. А кто первым голос подавал?

— Я, — отвечал дьяк.

— Вот трубный глас! И зубры, почитай, услышали его в лесных дебрях. Да не из страха перед твоей милостью решился я открыть ворота, а только по сердцу пришлись мне слова побратима Алексы. Желаете, расскажу вам быль? Только сперва принесу из каморы преподобного нашего отца Паисия кувшин вина — с добрым винцом жаркое вкуснее покажется. А еще хочу спросить Алексу, не отважился ли он заглянуть в родную нашу деревню, не узнал ли каких новостей?

— В селе нашем, отец Агафангел, людей убавилось, зато горестей прибавилось, — отвечал Алекса Лиса. — Много народу в могилу ушло, и понятно, не от хорошего житья. А те, кого мы знали младенцами, подросли на земную муку.

— Ах, брат Алекса, хорошо было в оны дни у нас в Филипенах, как сказывали дед да бабка. Тогда с улыбкой отдавали люди Богу душу, благодаря за доброе житие. А в наши дни преставляются во гневе, кляня господа бога. Потому-то мы с тобой родную колыбель и оставили. Так ты, значит, побывал там?

— Побывал.

— А, может, слышал ненароком, жива ли дева по имени Иринуца Грекулуй?

— Не дожила та дева до старости, давно уж нет ее, отец Агафангел.

— И старшая ее сестра Сафта померла?

— Нет, та жива, ученичествует у матушки Олимпиады. Только не пожелал бы тебе заночевать с нею в одной келье, отец Агафангел. Зело страховидна!

— А другие из сверстников наших?

— Никого я в живых не застал, — скорбно промолвил Алекса. — Пока мы с его светлостью Никоарэ стояли там, мне, можно сказать, не с кем было словом перемолвиться; бродил, как неприкаянный, с места на место. Одного Гицэ Ботгроса нашел, которого некогда убил.