— Жив еще батяня Гицэ?

— Жив, говорю тебе. Не печалься, не мы будем справлять по нем поминки.

— Ой, Алекса, — воскликнул отец Агафангел, выпрямляясь в черном своем одеянии и помахивая крыльями, подобно ворону. — Горьки твои слова и тяжело мне слушать их. Побегу за кувшином — угостить дорогих гостей. И обещанной были постараюсь не забыть.

В скором времени отец Агафангел воротился, показал всем пузатый кувшин и, попросив заезжих гостей заглянуть в тот сосуд, приступил без промедления к своему рассказу.

— Знайте же, православные, что в крепости нашей бывают напасти. Собрались мы тут не постов ради, не во славу святости — уж не обессудьте на правдивом слове, — а искали мы легкой жизни. В нашей родной стране изобилие плодов земных, как в Священном Писании говорится, текут в ней реки млеком и медом, да нам-то, беднякам, нет в ней места за пиршеским столом. Одни только бояре большеротые да зубастые обрели обетованную землю, а нас все отталкивают да сабелькой на нас помахивают. Были мы рэзешами — остались ни с чем, за краюху хлеба пошли в кабалу. А ставши крепостными, спасаемся от бояр-лиходеев по монастырям либо под поповской рясой. Оттого и живем мы тут в добром согласии и братстве: от адских мук спаслись и стоим у врат рая. Ни в еде, ни в отдыхе недостатка не ведаем. Научились плыть по волнам бурного моря житейского. Молимся и поминаем усопших княжеской крови, однако помним, что многие из тех, за коих молимся, притесняли отцов и братьев наших. Потому не любы нам слуги властителей, угнетателей народа нашего. Зная, что вы едете с братом Иона Водэ, говорю с вами без страха, как на духу.

А вот что приключилось со мной с той поры, как сторожу я ворота Побратской обители. Однажды, в такую же ночь грозовую с громами и молниями, постучались в ворота путники, прося приюта. Я не остерегся их, да и показалось мне, что нет у них сабель. Отпер ворота и впустил усталых проезжих.

Отец ключник снарядил им стол; отец настоятель велел подать вина; приготовили им двенадцать постелей. А в полночь встали путники и, подобравшись к дверям храма, заперли там молящихся монахов. Потом схватили за горло отца настоятеля и повелели ему принести ключи от казны и открыть кованую шкатулку в тайнике. Говори, мол, не мешкая, где ключи и где тайник… Били его преподобие и рукоятью сабли, и клинком плашмя, и кололи его — веди их в тайник.

Сетовал горько наш настоятель: «Какие же вы служители власти? Не губите души свои, господь все видит. Не смейте грабить святую обитель!» «А вот посмеем», — смеялся начальник служилых. — «Убейте меня, все равно не поведу вас и не дам ничего. Уж лучше мученической венец принять, нежели проклятие на главу свою навлечь. Ни один из святых отцов, приставленных к должностям монастырским, не выдаст, у кого ключи и где казна. Допросите их, а потом отец Агафангел приведет вам по очереди остальных. Бейте нас железными прутьями, пронзайте копьем раскаленным — не покоримся вам, язычники окаянные».

Пока двенадцать служилых ходили из угла в угол, чертыхаясь, размахивая и коля тесаками, я, смиренный Агафангел, призадумался над словом «копье»: заметил я, что настоятель слово сие выговорил, пристально глядя на меня. «Копьем» прозывался один наш друг, свивший себе гнездо в безлюдном месте — в пещерах каменоломни. Был он разбойником и приходил туда с товарищами делить добычу. Мы, монахи, жили с ним в дружбе. Разбойники хватали за бороды одних богачей и вспарывали только туго набитые золотом пояса.

Услышав слово «копье», подумал я: наш отец настоятель — мудрый человек. Дело-то было в ночь под воскресенье, други наши, должно, уже прибыли в пещеру каменоломни. Ведь в праздник-то и им трудиться заказано.

Выскользнул я потихоньку во двор, кинулся бежать, вскочил на лохматого конька, знал — поведет он меня, куда надо. Погонял я его одними поводьями, шпорами не колол, а через час уже был в каменоломне; стал я молить Копье с разбойниками спасти нас. Разбойники наши — люди благочестивые, вскочили они на коней, захватили пики, кистени и поскакали к святой обители; впустил я их в потайную калитку, в которую сам вышел. И случилось так, что лишь только мы проникли в покои настоятеля, ударила молния, загремел гром. Бросились мы на гостей, уложили всех по очереди. Отец настоятель был распростерт на полу; жгли они ему пятки свечами и уже приготовили шипы, чтоб вогнать под ногти. Трое благочестивых монахов сгибли в тяжких муках. Копье с товарищами прикончил всех грабителей, осталось нам только вымолить у Господа Бога прощение их грешным душам.

А теперь сами подумайте, православные братья, — продолжал монах, можно ли было нам молиться о прощении грешных душ этаких злодеев, лишивших жизни монахов и истязавших настоятеля, — девять недель был он под черным крылом смерти? Посоветовались наши старики и решили поступить так: сняли мы одежду с тех грешников, собрали сабли и прочие орудия их злобы и передали заслуженную военную добычу в руки Копья. Потом уложили грешников в чем мать родила в яму лицом книзу, пусть глядят на отца своего Вельзевула. А мне было велено оседлать коня и немедля отправиться к владыке Евстатию, нашему преосвященному, испросить совета и грамотки насчет прощения.

Вскочил я на лохматого своего конька, в котором был уверен, и поехал; в Романскую епархию прибыл я в понедельник вечером. Преклонив колена перед владыкой в его молельне, где принимает он покаяния, и все рассказал преосвященству: так, мол, и так.

Встрепенулся его преосвященство и в удивлении придвинулся ко мне: может, сказки плету.

Повернулся я к иконам, перекрестился и земной поклон положил.

«Истинная правда, преосвященный владыка Евстатий. Вот-те крест. Побеспокойся, съезди сам в Побрату, своими глазами увидишь».

«Пытали благочестивых монахов и шипы загоняли им под ногти?»

«Хуже, преосвященный. Отняли у них то, чего не воротишь: жизни лишили».

«И настоятеля Паисия мучили?»

«Разделали преподобного нашего Паисия, как в мясной лавке, преосвященный владыка; только Божья милость может исцелить его».

«Так как же вымаливать у Господа Бога прощения за подобные дела? Ведь сии свирепые служители боярские совершили черное злодеяние хуже турок-басурман. Отринуты они людьми и уподобились диким зверям. Уж лучше бы в час рождения распознали в них повитухи дьяволово отродье, свернули бы им головы и кинули в отхожее место. Знай, благочестивый Агафангел: разбойники, пособившие вам в беде, будут по заслугам приняты у престола всевышнего. Погоди, благочестивый Агафангел, — добавил владыка, — мы выдадим тебе грамоту с печатью епархии. Надлежит вам поступить в точности, как будет в ней сказано. А пока что закуси, подкрепись, восстанови силы и коня и поезжай с миром. И поступить вам, как велено!»

Поцеловал я руку его преосвященства и дождался грамоты, а про себя решил, что мы, побратские иноки, правильно со злодеями поступили, хоть и не владыки и не снизошел на нас святой дух. И теперь над могилой тех грешников устроена в нашей святой обители мусорная свалка.

Дьяк Раду жадно внимал рассказу о черном разбойничьем деле. Ужель возможно злодейство?

— А что же Копье с разбойниками? — спросил он.

Алекса, смеясь, отвечал:

— Копье, поди, на том свете со святым Дмитрием пирует.

— А ты, брат Алекса, не шути со святыми, — укорил воина монах. Копье не пирует, а мается в сем подлом и несправедливом мире. Переменил только место: через дальних людей нам известно, что вышел он в окрестностях нового стольного города Яссы — ютится в Бырнове и Кэпотештах, где леса дремучей нашего. Есть в малой крепости Галате, что около Ясс, недостроенный храм; а измаильтянские бешлеги[39] обратили его в свое жилье и сидят там в смрадном своем гноище. А с ними в той крепости сидит ага турецких сборщиков. С позволения господаря сборщики тянут с жителей последнее, собирая «подарки» для султана, все несут к аге, а потом православные возчики доставляют те дары до самой Облучицы, а уж оттуда турецкие суда везут их Дунаем и берегом моря до черного султанова царства.