…Зашел Николенька, брат, и они отправились к его начальнику, командиру батареи Никите Петровичу Алексееву. Это была офицерская традиция — обедать со своим командиром. Подполковник Алексеев был добродушный блондин невысокого роста, с бакенбардами и без одного уха, которое некогда ему откусила лошадь.

Лев наблюдал. Врожденная склонность. Офицеры с видимой симпатией относились к Николеньке и почти не обращали внимания на него, Льва. Иного он и не ожидал. Кто он для них? Брат сослуживца? Так, графчик… О, он хорошо понял их грубоватую простоту обращения друг с другом и несколько подчеркнутую вежливость по отношению к гостю. Но вот жалость: он, в свою очередь, не находил в них ничего примечательного. Разве только капитан Хилковский, из уральских казаков, оставивший на родине любимую мать и сестру. Да еще служивший в соседней батарее штабс-капитан Тришатный, живые и умные глаза которого искрились компанейством.

Тришатный повернулся к Льву, сказал весело, скосив глаза на графин с вином:

— А вы как?..

Лев улыбнулся в ответ. На столе кроме водки стояли закуски, вазочка с конфетами. Лев потянулся к водке. Алексеев метнул на него быстрый взгляд и засуетился.

— Ну зачем, ну пожалуйста, — сказал Никита Петрович, — скушайте конфетку. — И пододвинул вазочку. Он не любил, когда его гости, особенно из молодежи, пьют водку.

Лев повиновался, а Никита Петрович заговорил о вреде водки. Говорил он долго и утомительно. И все одно и то же: кто, когда и как пострадал от злоупотребления алкоголем. И как хорошо вместо этого и полезно ходить в церковь. Офицеры не обращали внимания на многословную речь командира, а Тришатный изобразил на своем веселом, подвижном лице гримаску, как бы извиняясь перед младшим Толстым. «А, бог с ним совсем», — как бы говорил Тришатный. И верно, взглядом соглашался Толстой, если каждый раз слушать такие длинные речи, то вот как надоест!

Николенька потянулся к водке, и Лев посмотрел на него. Они понимали друг друга с одного взгляда. Николенька слабо усмехнулся. В Льве что-то дрогнуло. Так — промелькнуло. Что-то вроде предчувствия.

Штабс-капитан Олифер тоже посмотрел на Николая Толстого, но иными глазами: то ли он осуждал, то ли ему все было безразлично. Впрочем, так же смотрел и Зуев. Этот вовсе не понравился Льву. Что-то самоуверенное и напыщенное… Из всех трех штабс-капитанов, что числились в 4-й батарее и сидели здесь за столом, только Александр Павлович Оголин вызывал сочувствие. Но это был почти свой человек: двоюродный брат старого знакомца Толстых. Он, как и Николенька, был храбрый офицер. Об отваге и воинском умении обоих еще год назад доносил начальству генерал Козловский.

Лев заметил, что Николенька, держась просто, ни с кем не становился на короткую ногу. И он тут же твердо решил последовать примеру брата и избрать середину: ни гордости, ни фамильярности. Из разговоров он составил себе некоторое представление не только об офицерах 4-й батареи. Любопытные тут встречались люди: и отпрыски родовитых семейств, юнцы из золотой молодежи вроде Константина Тришатного, запутавшиеся в долгах или разжалованные за тот или иной проступок, и люди, высланные на Кавказ по политическим мотивам, и служаки из-за куска хлеба, долгими годами тянущие лямку военной службы, как Хилковский, и молодые выпускники военных училищ, и офицеры, прибывшие со своими подразделениями, и карьеристы, примчавшиеся на далекий Кавказ за крестами и чинами.

— В столицах попойки да кутежи, а мнят себя философами, Декартами, — сказал вдруг Зуев, косясь на Льва Толстого, словно тот своей персоной и представлял здесь на обеде обе столицы.

Лев Николаевич покраснел. Дело в том, что после Казани — в Туле и в Москве — жизнь его была отнюдь не смиренной. Попойки, кутежи — это было прямо в его адрес. Можно бы еще прибавить игру в карты, выезды в свет, пирушки, затянувшиеся до утра, и долги, долги, заставившие Сергея, брата, сказать о нем: «Самый пустяшный малый».

— А разговоры про социальные учения тоже к добру не приводят, — все более усваивая наставнический тон, продолжал Зуев. — Одно дело болтать, другое — ежедневно подставлять голову под пули… — И он посмотрел на Олифера, ища поддержки.

— Оставим философов и разные учения в стороне, — сказал Николай Толстой.

— Отчего же их оставлять в стороне? — ответил Зуев. — Или вы считаете, что только они (кто были эти они, он не пояснил) могут судить о высоких предметах?

«А что вы знаете о философах и о социальных учениях?» — с чувством любопытства и иронии подумалось Льву Николаевичу. Платон, стоики, философы нового времени — все это он изучил еще недавно, и основательно. Отчасти он уже выстрадал эти учения. Он не разделял ни безусловного поклонения Гегелю, ни чрезмерного увлечения Фурье или Сен-Симоном. Но идея гармонического устройства человека и общества, познание свойств души человека — это было близко его духу, исканиям! Каждое учение, думалось ему, влечет за собой неожиданности: ищут добродетелей с точки зрения социализма, а откроется много новых моральных истин. А главное, он хорошо знал имена тех, кто еще совсем недавно тяжко пострадал за свое увлечение идеями социализма.

— При чем тут Декарт или новейшие мыслители? — сказал он сдавленно. И посмотрел на Зуева.

Николенька и Тришатный делали Льву знаки: не надо! Не трогай ты его! Но было поздно. Зуев услышал его слова.

— При том, — с важностью ответил Зуев, — что некоторые головы приходится здесь проветривать. Да, офицеру на Кавказе иной раз некогда книгу прочитать. Зато он знает, что от него требуется.

Так вот в чем была суть. А ведь и в самом деле незаметно было, чтобы офицеры читали книги, а тем более серьезные. Значит, вся эта диверсия была предпринята Зуевым, чтобы оправдать невежество офицеров… да и свое собственное!

Но он, Лев Толстой, здесь гость. Только гость. И пусть себе штабс-капитан мелет, что вздумается. Его даже как-то жаль…

Лев Николаевич рад был окончанию обеда. Он вышел на улицу вместе с братом. Ну его к черту, этого Зуева! Компания!

Их тотчас нагнал Тришатный. Слегка толкнув Льва локтем, Тришатный сказал:

— Вы, наверное, расстроились. Не обращайте внимания. Это у Зуева такая манера. Он кое-что читал, и, может, не так мало. Но у него все перемешалось в голове. И слегка одурел от военной службы. А вообще-то… Знаете что, — оживился Тришатный, — поступайте в военную службу. Ей-богу! Это не противно.

Лев несколько поостыл, улыбнулся:

— Хорошая аттестация!

— Конечно, наш подполковник своей болтовней и штабс-капитан Зуев могут создать о военных неприятное впечатление, хотя Никита Петрович по натуре своей добряк. Кстати, моего брата тоже зовут Львом, — продолжал Тришатный. — Мы с ним в сорок втором году вместе окончили Пажеский корпус, и нас определили в гвардейскую конную артиллерию. Жизнь была светская, — слово «светская» он произнес с иронией. — Много наделали долгов. В надежде на то, что впереди восходит солнце. То есть отличная карьера. А тут-то и нагрянула беда…

— Что ж за беда?

— Э, дружок, долго рассказывать. Николай Николаич знает. Мой батюшка был генерал-лейтенант, человек заслуженный, а обе сестры — фрейлины при императорском дворе… А рухнуло-то как! С грохотом! Скандально!..

Он всплеснул руками. И ушел, не досказав. Досказал Николенька.

Старик Тришатный был послан ревизовать командира кавказской резервной дивизии генерал-лейтенанта Добрышева, слухи о мошеннических проделках которого дошли до правительства. Но Тришатный ничего не нашел и объявил, что обвинения — наговор. А оказалось — не наговор, а невообразимые злоупотребления, что и обнаружила следственная комиссия, нагрянувшая к Добрышеву внезапно. Император Николай пришел в ярость. И старик Тришатный за ложное донесение царю был лишен дворянского достоинства, орденов и чинов, записан в рядовые, а имение его было конфисковано в пользу пострадавших от Добрышева. Братья Лев и Константин остались без поддержки. Кредиторы налетели стаей, и пришлось выбирать: одному оставаться в гвардии, другому взять на себя все долги и идти служить на Кавказ, там их отрабатывать. Кинули жребий, он пал на Константина. И этот долго тянул в линейной казачьей артиллерии, бедняк бедняком — все жалованье вычиталось в пользу кредиторов. Но он был неизменно беспечен — Костя Тришатный. И эта беспечность, да энергия, да веселое расположение духа спасли его. Он выдержал, дослужился до штабс-капитана…