— Интересно, если бы трем мушкетерам дали верблюжатины. Или Отелло и Дездемоне… До революции, — продолжал он, — зажиточные люди очень много ели. Например, в ресторане или на званом обеде на закуску, только на закуску, перед обедом подавались икра, балык, семга, кулебяка, паштет, стерлядь, заливное, жареная перепелка, сыр рокфор…

— Сам ты Рокфор! — перебил Алексей. — Где ты вычитал?

— Дурак! Думаешь, такая фамилия?

— Сам дурак! По фамилии хозяина и давали название. Например, чай Высоцкого.

— Вова много читает. Тебе за ним не угнаться, — сказала мать.

Это была правда. И Алексей поскучнел лицом. Конечно, он, преодолев отвращение, сдал переэкзаменовки. Он даже не стал спорить с историком, уверявшим, будто Наполеон Бонапарт одерживал победы лишь потому, что армия у него оставалась прежняя, времен казненного Людовика XVI! Учитель истории монархист, да леший с ним; очень у него жалкий вид: женские старые ботищи на ногах, брюки обтрепанные, пиджак весь заношенный и жилетка под ним ветхая — бедный, голодный человек; к тому же и гражданская война идет к концу. И текущие отметки — ничего себе. Но читает мало. А в студии между тем…

В студии впервые разыгрывались немые сцены, и Алексей их провалил. Самое обидное было в том, что одну сцену написал он сам. То есть не сам, а вместе с Колюшкой и Вовой. Вовка немного добавил (откуда, он такие вещи знает?!), но все же… Получилось драматично. Он, Алексей, или некий Икс, сидит и перебирает письма любимой девушки. Входит приятель, нет, знакомец, грубая скотина, и начинает хвастать своими успехами: покорил, всего добился — и показывает фотографию. Да ведь это его, Икса, девушка! «Лжешь!» — кричит он. — «Негодяй!» — кричит он. И ссора разгорается. Знакомец дает ему по физиономии. И тут он должен взбеситься. Он выхватывает из ящика стола револьвер и убивает сукина сына наповал. Настежь раскрывает дверь, кричит: «Люди! Я убил!..»

И ничего из этого не получилось. Руководитель студии сказал: «Когда ты рассматривал фотографию девушки, то разыгрывал из себя какого-то конфеточного любовника!» Так и объявил: «конфеточного любовника»! И бешенства не получилось, и некоторые жесты, движения… Например, эти мелкие шажки вместо широких, решительных… Положим, в жизни взбесился бы и выстрелил, а на сцене… В студии народ взрослый, у них больше опыта. Однако от обиды у него язык отнялся, ничего не мог ответить. Убежал, хлопнув дверью.

С того мгновения в душу Алексея закралось сомнение. Только сомнение, а не окончательный вывод, но… Из гордости он своей боли никому не открывал. Однако понял: мать права.

Братья надолго запомнили этот обед. В октябре у матери перевелись деньги. Как-то не сошлись у нее концы с концами. Не дотянула до получки. А долгов… Вот и жуй день-деньской положенную тебе осьмушку фунта хлеба. Да, теперь только осьмушку. И на бахчах за городом лишь сорная трава, и нет на Кутуме тех лодок, груженных арбузами. Пусто. И в порту, едва братья подошли к мешкам с неизвестными припасами, дурак-сторож выпалил из ружья. Пуля над головами — ж-жик… Дурак и есть дурак. Бешеный.

Они шарили по пустым полкам буфета. Вошла мать — отпрянули.

— Чего-нибудь принесла? — сказал Алексей.

— Чего же я принесу…

— Есть хочу! — требовательно сказал Алексей.

Мать, перекосясь бледным мученическим лицом, сказала отрешенно, испугав обоих:

— Ну, отрежьте от меня кусок мяса!

Они отступили к двери. Мать посмотрела на их заплатанные куртки, дырявые башмаки, на бледные их, испуганные лица и закрыла глаза руками. Отвернулась. Слезы сами собой потекли по щекам.

Дети смотрели на нее с изумлением. Это было совсем непохоже на мать. Она и говаривала мало, и всегда была терпелива. Значит, что-то в ней изменилось, нарушилось.

И именно в этот час Алексей вновь ощутил зов моря. Зов был непререкаемый. Путина не кончилась, а людей мало. Возьмут. Образ Каспия, катившего зеленые волны, заслонил перед ним течение будней с их жалкой заботой о куске хлеба, с неудачными немыми сценами в душной комнате театральной студии, со всеми ненужными спорами, обидами.

На этот раз в квартире не появилась бодрая фигура рыжебородого Кабачкова. Алексей сам все раздобыл: и одежду и паек. Он не слушал уговоров матери. Володя знал: если Алешка решил, его никто не пересилит. Он отчасти угадывал состояние брата. И помогал ему в сборах. Не один помогал. Пришла сумасбродная Симка и еще девушка из студии — беленькая, с кудряшками, и голосок приятный. Они суетились, хотя и попусту. И Володя пожалел: и ему бы податься в море; Фаинка сновала бы рыбкой туда-сюда, как эти две. Расторопная Симка быстро оттеснила девочку из студии. Еще бы: она с Артиллерийской улицы! Та рот откроет, а Симка прервет, голосом заглушит.

Мать пошла провожать сына. У нее было недоброе предчувствие. Середина октября. Холодно. Она ненавидела море. Она настрадалась в былые годы от поздних поездок мужа. И в прошлом году настрадалась в ожидании сыновей и совсем было отчаялась. Сколько молений и поклонов отдано Каспию — не сосчитать. Наверно, в нем и вода горькая лишь оттого, что много принято женских слез. И самый ветер морской, влажный и терпкий, был неприятен ей. Но она и сейчас шепотом называла Каспий батюшкой и просила за сына.

Несчастье случилось через три дня после отъезда Алексея.

В близких к берегу чернях, у Вышки, на Морском канале — всюду были рассеяны рыбницы, подчалки, шаланды. Рыболовецкие организации — а их было несколько, — намеревались собрать за октябрь — ноябрь полтора миллиона пудов — столько же, сколько было выловлено с начала путины.

Рыбница, на которой отправился Алексей, своим ходом, под парусами, прошла Морской канал, затем маленький сноровистый буксир протащил ее до глубокого моря и скрылся из виду. На горизонте крохотными точками виднелись другие рыбницы. В ту же ночь внезапно грянул мороз, всю прибрежную полосу схватило льдом, и там затерло рыболовные и буксирные суда. Но и здесь, в отдаленном от берега районе поплыло «сало» — смесь воды со льдом. Взошла заря, бледная, туманная, ветер был холодный, угрюмый. Ловцы натягивали на себя что потеплей: ватник, тулупчик, лишнюю пару исподнего.

— Надо бы выбрать невода, — сказал один из ловцов, молодой еще, широколицый, в громадных сапогах с широкими, совсем необыкновенными раструбами.

— Опасно. Пождем немного, — сказал старший артели. — Может, ветер уляжется. Поди, и рыба уснула.

Но они напрасно прождали полдня. Ветер усилился, порезчал.

— Я попробую, — сказал Алексей. — Что же: пошел на лов и пальцем ни к чему не притронулся?

— По такой погоде не шибко пошевелишь пальца́ми, — сказал старший. — Мигом занемеют.

Но молодой, широколицый поддержал Алексея.

— Не можно человеку прийти на лов и не взяться за невод, — сказал он. И с веслами стал подниматься на борт. За ним полез и еще один ловец — у этого ни масти, ни возраста нельзя было разобрать. Круглый такой мужичок, хозяйственный: и сапоги справные, и фуфайка на нем теплая, и ватник, обшитый кожей. И поверх всего специальный комбинезон.

Старший и еще двое ловцов остались на рыбнице. А эти трое отвязали подчалок и поплыли, продираясь сквозь «сало». Алексей налегал на весла, стараясь не дать пальцам в рукавицах остыть от холода. Он удивлялся тому, что невод так далеко от рыбницы. Совсем она некстати — даль.

Они уже подплыли к неводу, когда тот хозяйственный мужичок Бурко́ поднялся во весь рост и, словно что-то ища в море, сказал:

— Лед плывет! Ей-богу, ребята, моряна лед несет.

Они стали вглядываться втроем, но ни Алексей, ни широколицый приятель его не могли разглядеть ничего определенного.

— Ну, делать нечего, — невесело сказал Бурко. — Поторапливайся, ребята. Льдом затрет, тогда конец нам.

Они начали выбирать невод. Рыбы было много. Видно, холодом еще не пробрало толщу воды. Более всего было судаков, и те быстро стыли на воле. Но выбирать было трудно, потому что руки ловцов стыли еще быстрей.