Спор с братьями отошел в прошлое. Слушая разговоры Алексея с Колюшкой, Володя молчал, отдаваясь внутренней работе. Ему удалось посмотреть Орленева в «Привидениях» Ибсена, и игра артиста вновь ошеломила его. Он научился быстро заучивать стихи. Борясь с голодом, он на время прогонял его прочь, разыгрывая сцены из драм. Голод уходил, точно призрак, преследующий неутомимо, точно тень от подноса с грудой пепла, который двигают вдоль стены в час гаданий.
Неожиданно для себя он новыми глазами стал смотреть на своих братьев. Но те и сами заметили перемену в нем.
Катался ли Володя на льду, привязав конек к валенку, или со Степкой и Косым «мял кошму» — бегал по замерзшей луже, по ослабевшему льду, который под ногами мальчиков прогибался, создавая впечатление твердых упругих волн, или, с приходом весны, наблюдал ледоход — он вспоминал ту или иную сцену, картину, реплику, брошенную с театральных подмостков.
— Тормоховый ты стал, чокнутый какой-то, — говорили его школьные товарищи.
На веранду ввалились Алексей с Колюшкой и неким Генкой Костроминым, учившимся с Алешкой в одном классе. Этот Генка старался ни в чем не отстать от Николаши и был мастер на все руки: петь, плясать, декламировать. Дома у него с сестрами было пианино, и он умел подобрать любой мотив. И ноты знал. Войдя, он улыбнулся во весь свой широкий рот, блеснул ровными белыми зубами и сразу же, точно был сто лет знаком, назвав мать тетей Дусей, объявил, что записал Алешу с Колюшкой в драмстудию.
Мать посмотрела на Алексея, как бы оценивая, подходит ли он для драматической студии.
— Конец учебного года на носу, а вы с драмстудией своей… — сказала она. Но Гена ее тотчас успокоил:
— Какой учитель решится поставить двойку артисту? Ар-тис-ту!
— Я тоже хочу в студию! — сказал Володя. Он был уязвлен. Почему же не его записали в студию, а Алешку? Алешка никогда не говорил о театре и не читал стихов вслух. Алешка и не мечтает стать артистом!
— Не огорчайся, — сказал Николашенька. — Нас и то едва не прогнали! Зачислили условно: маленькие еще! Принимают с шестнадцати лет. Хочешь, мы вместе будем ставить дыхание — там с этого начинают. Ладно? — И он обнял Вову. Он был ласковый, Николашенька.
— Я хочу в студию, — повторил Володя.
— А ты танцевать умеешь? — сказал Гена. — Ну давай… — Он взял Володю за талию и, напевая, начал его кружить в вальсе. Но Володя не умел танцевать вальс и топтался на месте. Ну и что ж! Он не гимназистка, и у них в доме не играют на пианино. Однако он сконфузился, отошел в сторону.
— Я потом научу тебя, — весело сказал Николаша. — Почитай нам стихи.
Мать ушла на кухню ставить самовар. В окнах бродил вечерний свет. Весенний, розовый, он залил веранду, на которую жизнь Гуляевых перекочевала из комнат, ныне казавшихся темными, мрачными.
Володя вышел на середину веранды. Он выбрал для чтения «Сакья-Муни». И сразу взял слишком высоко. Каждый нерв в нем напрягся. Не то, не то, подумал он с отчаянием, даже не подумал, а так — что-то вроде догадки пролетело в голове. Это был первый в его жизни серьезный искус самолюбия, нежданный, почти болезненный искус. Гена сидел, положив ногу на ногу, откинувшись на спинку стула. Володя хмуро, полувраждебно смотрел на Генины пухлые губы, на его широкие плечи.
Хотя он и не ожидал от Генки похвалы, заключение Костромина ошарашило его.
— Понимаешь… — сказал Гена несколько смущенно. — Много декламационного. Да и вещь по своему характеру… Бог с ним — с «Сакья-Муни», на что он тебе сдался? Надо находить такое, где меньше этого… ну приподнятого, что ли! Избавь тебя Иисус от напыщенности! Напыщенность — это погибель!
Гена встал и положил ему руку на плечо, но Вовка резким движением скинул ее.
— При чем тут напыщенность, какая напыщенность! — заорал он. — Сам ты напыщенный.
Он тут же заметил, как у Алексея тонкие брови грозно сдвинулись, а Колюшка посмотрел на него с укором. Но Гена нисколько не казался оскорбленным. Напротив, добродушно улыбнулся и сказал:
— Ну что же ты обижаешься! Ты лучше подумай…
И скоро все трое, о чем-то сговариваясь, ушли, оставив Володю наедине с собой.
Ничто не могло ударить его больней, нежели это слово «напыщенность». Конечно, подумалось ему, возмущаться и доказывать — это последнее дело. Но ведь Генка — не Орленев же он?
Вспомнив Орленева, он тут же изумился: Орленев говорит вроде бы и напыщенные слова, а этого не чувствуешь. Прост! Голос у него такой задушевный. Нет, нет, вновь сказал он себе. Генка — кто он такой, Генка? Белоручка! Его мамаша по-французски говорит, сестры на пианино бренчат, вот он и думает, что только из пианистов да из парле ву франсе получаются настоящие артисты!
Весь вечер Володя мысленно задирал Генку, чем-то таким бравировал перед матерью, которая и тут понимала его, ни о чем не спрашивая, хвастал, бодрости ради отбарабанил уличные частушки.
Но, укладываясь спать, упал духом, приуныл, где-то внутри съежился. Генкин удар оказался слишком сильным. Значит, его декламация — пустое, вздорное. Значит, не быть ему артистом. Что же будет с ним? И ему стало одиноко, как было разве лишь на промысле, когда его устрашила мысль, что матери он больше не увидит.
Опасения матери оправдались. С момента поступления Алексея в студию школьные отметки его стали заметно понижаться. Мать дважды вызывали в школу, и дома стало после этого тихо и угрюмо, как в драмах Вильяма Шекспира. Но Алешкины отметки не поправлялись. Стали еще ниже.
— Студия тут ни при чем. Простое совпадение, — оправдывался Алексей. Дело в том, что перед Алешкой взошла заря новой жизни. Не та заря, о которой писали в газетах, а своя собственная, особенная. Если бы у Алексея была только школа и студия, с этим еще можно б справиться. Но клубные вечера, в устройстве которых выказывали такую энергию те же Гена с Колюшкой, таща за собой и Алексея… Вечера, на которых пели, танцевали, играли в фанты с поцелуями, а после, за активное участие и декламацию со сцены получали ломоть пастилы…
Бывало, Володя с Алексеем по очереди отмывали полы в комнатах и на веранде, опрокинув ведро теплой воды, терли тряпкой и щеткой драили, а теперь все доставалось одному Володе. Но ему тоже надоело.
Случилось Володьке однажды попасть на клубный вечер. Школьницы поглядывали на Алексея, хотя он и тощий стал, как кощей бессмертный, и при встрече с ним хватались руками за свои прически, прибирали волосы. А он и тут был гордый. Даже играя в фанты и целуясь с девчонками. Он по натуре был аскет и даже о вкусной и обильной еде не думал, не мечтал, и только когда от голода было совсем невмоготу — начинал шарить в буфете. А к клубным вечерам тянулся. Развлечение. И чувствовал себя хозяином.
Выпал и Володе фант, и надо было с девчонкой целоваться, но тут какой-то дурак сказал громко:
— А этот как сюда затесался? У него на губах молоко не обсохло.
Володя, вскипев, погрозил обидчику кулаком и пошел вон.
И вот так все продолжалось. Алексей после школы и студии отправлялся на очередной вечер, а Володя… Володьке тоже от голода учение не шло на ум, но он уже не орал со своей веранды «Сакья-Муни», ему рисовались страшные сцены из какого-нибудь «Ричарда III». Конечно, он не совсем оставил и стихотворения.
«Садитесь, я вам рад…» — начал он приветливо, с озабоченностью и оглянулся на блестевшие стекла комнаты, которые накануне оттирал с мелом. «…Я строг, но справедлив…» — говорил он гордо, однако с раздумьем, и услышал чьи-то легкие шаги по лестнице. Шаги остановились, а Володя продолжал читать с тем же сдерживаемым чувством. И вот на веранде выросла Николашина тонкая фигура. Николаша посмотрел на него, сказал:
— Хорошо, Вова. Очень здорово. Ей-богу, сегодня мне понравилось! — И засмеялся. — Ты не сердись на Генку. Он страшный придира, но понимает. — И Володя стал смеяться вместе с ним, просто хохотать, казалось даже, беспричинно хохотать, потому что сам знал: хорошо — и давно ждал признания, особенно от Колюшки.