Часы темной предвесенней ночи все же тянулись медленно, точно подразделение, переходящее реку по горло в воде. Беспокойство не затихало, сон не спускался на отяжелевшие головы больных. Кто поднимется на койке, оглядываясь по сторонам, кто вскрикнет в бреду дурным голосом, кому воздуха не хватило и он приковылял в сени, кто крестится или шепотом говорит соседу по койке об оставленной семье, детишках. А кто вспомнил детство и слишком быстро протекшую, не успевшую расцвесть юность.

Прошла и вторая ночь тревог, но как все изменилось вокруг с приходом дня! Солнце выблеснуло вызывающе, в воздухе разлилась сладость подкрадывающейся весны. Принесли обед. И соль стала казаться ядреней, и хлеб вкусней, и негусто помасленная пшенная каша медовей. И не то чтобы меньше стало поступать раненых, нет, их было много, не управиться, и класть некуда. Но победа изменила для раненых климат кубанской земли. Белая конница была отброшена.

— Я очень даже хорошо знаю: это сделала наша ударная группа, — сказал молодой боец, который еще накануне так упорно допрашивал Илью относительно движения белых.

Илья выбежал за околицу встретить новый сантранспорт. С телег, из фургона вытаскивали раненых и убитых. И вот пронесли большое тело, накрытое кавалерийской шинелью: Илья оглянулся с неизъяснимым смущением. Подле себя он увидел казака, обросшего бородой, скорбно шествующего за носилками, на которых покоилось недвижное тело, и узнал в нем ординарца своего недавнего врага.

— Что с ним? — спросил он, хотя и сам знал, догадывался…

— Полголовы снесло, — ответил один из санитаров.

Он пошел по направлению к госпиталю. Протоптанная дорожка под ногами, подтаявший снег, в глазах рябит от света, одинаково равнодушного к мертвым и живым. В бессонном мозгу полумысль о том, что война уравняла его счеты с тем человеком. Слишком жестоко уравняла, но для того все кончено, а для него нет, и еще неизвестно: что впереди?

Так дошел до калитки своего домика и не сразу услышал оклик, а только быстрые шаги догнавшего его начальника Особого отдела. Тот поздоровался, грубовато сказал:

— Что же не пришел на вызов?

— Некогда было, — ответил он.

— Некогда! А нам есть время ждать? — Помедлил. Спросил: — Где твой отец?

— Отец? — Илья посмотрел на него. — В земле мой отец.

— Вот то-то, что в земле! А кто его в землю уложил?

— Белые, — просто сказал Илья.

Начальник поморщился досадливо:

— Без тебя знаем. Я спрашиваю, кто именно. По фамилиям. Запрос был. Блуждал, блуждал и через все бои до нас дошел, согласно твоему местоположению.

— Откуда мне знать, — ответил Илья.

— Что за народ! — с укоризной сказал начальник. — Отца убили, а он и в толк не взял, не поинтересовался…

— У кого мне было спросить?

— У кого… Интеллигенция!

— Я попал в Астрахань, когда белые угрожали городу, — сказал Илья.

Но начальник не стал слушать и, пробормотав себе под нос:

— Тюхи и есть тюхи, — пошел прочь.

При иных обстоятельствах напоминание о погибшем отце омрачило бы Илью. Но не в эту минуту. Впервые за эти дни у него отлегло от сердца. Неужели тот, убитый в бою, не пожаловался? — подумалось невольно. По он, вымотанный чрезмерно, еще не верил: не сон ли эта встреча? И не простая ли случайность то, что начальник Особого отдела не знает о его вине?

Егорлыкская все еще была в руках белых, и началось новое передвижение ударной группы. В районе Егорлыкской и станции Атаман белых, по уверениям штабных работников, было до черта: и терские казаки, и павловцы, частью повернувшие вспять, и донцы из 1-го Донского корпуса, и пехота из Добровольческого, о котором ранее штабники говорили, что тот более не существует. Да плюс бронепоезда. А уже пришел март месяц, началась оттепель, на реках вздувался лед, и они вот-вот вскроются. И повсюду грязь, глина, колеса застревают, артиллерия движется со скрипом, еле-еле.

Бой был встречный, один из тех боев ранней весны 1920 года, которые должны были положить конец деникинской армии.

Бой кончился, и командиры, с которыми Илье удавалось перекинуться фразой-другой, уверяли, что на этот раз все, каюк, белой коннице уже не оправиться от ударов. Ближайшая цель — станция Кавказская, а на правом берегу Тихорецкая — крепкий орешек, который еще ранее намеревались разгрызть, да контрнаступление павловцев помешало.

В тесной избе на окраине казачьей станицы Илья, выпив с устатка по чарке с тем чубатым командиром, что, грозя револьвером, прогнал его с поля боя, нечаянно упомянул Верочку, и тот, тронув свои ровные светлые усы, сказал:

— А зря ты на него, на Митяшу, этаким соколом!.. Ударный был человек! И погиб.

Илья удивился, он и не знал, какой такой Митяша, но оказалось, речь идет о прощенном обидчике его.

— Теперь поздно гутарить, — сказал казак, командир, как видно, скорый и на слово и на руку. — Может, говоря по рассудку, и не зря, а обида получилась для обоих. Во всяком случа́е, лихом поминать посовестись, доктор.

— Я не поминаю лихом, — скупо ответил Илья.

— Да, — вздохнул казак, — не поймешь: под богом либо под чертом ходим! Одна напасть на всех, а кого раньше пометит… Он, должно, чуял: последнее сражение. Весь передо мной выложился, как перед попом. Товарищи. Вместе детишками на речку бегали, коней купали. А братья наши у белых служили — кажись, и навовсе отслужили, успокоились, но все равно, и нам полного доверия нету. Смекаешь?

— Смекаю, — сказал Илья.

— Очень, говорит, она мне в голову встряла, медсестра эта. Я, говорит, к ней и так и этак… И вот, говорит, такое непотребство в дурную башку взошло, думаю, рядом будем, умолю за ради Христа… Оскудели мы, избаловались на войне. А разве, говорит, тому меня батя, мирный человек, учил? Тому ли революция, за которую против ро́дных братьев пошли, учит? Можно было, говорит, того доктора и прищучить, да ведь я бы на его месте так же поступил!

Казак потянул на себе новенькую скрипучую портупею.

— И вот пропал человек, какие и до него многие пропадали и еще пропадут. — И вновь вздохнул. — Свела меня с тобой судьба, соколиный доктор! Ну… выпьем за помин души моего товарища, друга боевого! За помин души, говорю. Али не хочешь?

— Отчего же… — сказал Илья. — Только ведь мне все равно вину мою не простят. В боевой обстановке — и такое… Медсестру увез. И ей тоже не простят.

— Может, и простят. Огласка, положим, большая. Не стану врать: следствие-то вроде начали. Да только… где главные-то свидетели? Нет их в живых! И начдиву не очень хочется. Зачем, если рассудить здраво?.. Никому не нужно, кроме как судейским крысам, вот что я скажу. Да ты на лучшее надейся. И не признавайся, богом тебя молю! Так, мол, была легкая перепалка. Ну? Еще по одной…

Следствие и в самом деле шло вяло. Илью дважды вызывали в следственный отдел, и он давал показания невзрачному человеку с тремя кубиками в петлице, который, к удивлению Ильи, писал как-то уж очень много, пространно, хотя ответы были краткие. Илья последовал совету казака-командира. Он отрицал насильственные действия. Да, была перепалка. Да, медсестру увез. Как невесту и во избежание дурных разговоров по ее адресу да и по адресу погибшего командира. Чтоб не ронять его авторитет. Было ли его согласие? На этот счет не разговаривали. А медсестре сказал: с согласия командира, Обманул ее? Да, обманул.

Дни проходили в боях, и казалось Илье, о нем забыли. Он знал: младенческое мечтание — забыли, чушь и пустая надежда — забыли. Но, озлобившись, махнул рукой. Будь, что будет!

Это было в том же марте месяце в районе между станциями Кавказская и Тихорецкая. Илью вызвали в штаб, где дежурный телефонист что-то кричал в трубку полевого телефона, издававшего писк и треск, а другой дежурный, с командирскими знаками различия, выскочив из двери оперативного отдела, пошатываясь после бессонной ночи, широко расставляя ноги, точно он стоял на весьма неустойчивом меридиане земли, заглядывая в одну комнату и в другую, скороговоркой сообщил, что тяжело ранен Фонарев, был звонок, возможно по просьбе самого раненого, просившего известить о том военврача Гуляева.