Смутно подумали братья, что Бадму они больше не встретят. А Сандыков? А Ванюша… что делает, куда подастся?

— Авось не пропадет, — сказал Алексей.

— «Авось»… — невольно передразнил Володя.

И где-то между добром и злом, светлыми и темными силами бродила смущенная душа казака, с которым они столкнулись среди иссохшей однообразной степи. Зачем пришел он на мол? Верно, догадывался, что их захотят отправить рыбницей? Верно, хотел убедиться в их удаче, а в Бадме чутьем угадал врага их? Так почему же он стал тревожиться о их судьбе?

Братьев поместили в маленьком кормовом кубрике.

— Этот десяток яиц сбережем для мамы, — сказал Алексей.

На следующий день ветер завыл в снастях, как одичалый, море вздыбилось, ударило о днище, о борта, и рыбницу стало швырять с волны на волну. Волны перехлестывали через борт, катились по палубе, грозя смыть и команду и пассажиров. Паруса были убраны. Женщины частью набились в носовой и кормовой кубрики, частью остались на палубе, опасаясь, что из кубрика им будет не выбраться. Обшивка трещала, и представлялось, рыбницу вот-вот разнесет в щепы, затопит.

Это только в обыкновенную погоду или для людей на суше море — под ногами. А когда попадешь в шторм, то ты или повис над морем, или оно ярится над головой, а ты уцепился за суденышко и катишь с ним в пропасть. А пропасть ревет.

Вода потемнела, над нею плыли тяжелые тучи. Хлынул дождь, ударил жгутом, и море словно схватилось с небом. Блеснула молния. Она осветила горы и пропасти вздыбленного моря, и последний несказанный закат, и затерянное гиблое суденышко. И вновь полутьма, и сама беспощадность, без дна, без границ.

Волна неправдоподобной высоты и силы обрушилась, накрыла, и Володя отлетел в сторону, захлебнулся.

Древний, слепой страх покатился по рыбнице, поверг в отчаяние плачущих женщин, схватил было и смял душу Алексея. Но только на миг. Задержав дыхание, Алексей принял на себя удар волны, подхватил Вовку, вытащил наверх. Он спешил. Волны шли с ревом, стеной. Будто тряслось дно или в глубине ворочали гигантской поварешкой.

Алешка взвыл, и, пока новый удар катился в трех саженях от борта, он с силой взрослого перевернул Володю лицом и головой вниз, дал вылиться воде из его рта и поставил на ноги. Велики были его радость и удивление, когда Володька протянул руки и ухватился за порог кубрика. Алексей высунулся наполовину и, прикрывая собой брата, не слушая воплей женщин, цеплявшихся за края деревянной лавки в кубрике, принял на себя новый удар. Он, насколько возможно, приспособился и ловчил в борьбе с морем. Ждал: рыбница пойдет ко дну или внезапно ее перевернет вверх дном. Но и к этому приготовился. Силы его слабели.

Отчаянный вопль: «Заступница! Остави нам жизнь! Возьми коз, хату, коров, остави нам жизнь!» — достиг Алешиных ушей и отчасти ободрил: это был живой голос.

И так их мотало из стороны в сторону, било головой о стены, валило с ног, и в груди мутило нестерпимо.

Шторм ослабел, однако встречный ветер еще задувал, и рыбница не двигалась с места. Тучи раздвинулись. Гуляевы вновь увидели горизонт в пламени заката. Чем далее уходили тучи, тем шире, огнистей распространялся закат и охватил полнеба. Море лежало отчасти присмиревшее, покаянное. Но братья вымотались. И на всей рыбнице — ни звука. Усталость.

Прошел день, и два, а потом поднялся туман, туман сменился штилем, и судно приросло к месту.

Работницы снова вздымали руки и запросто обращались к богородице. Они брали назад свои обещания, потому что приедут они ни с чем, оголодавшие — если вообще выживут, — и им подмогой будет каждая тряпка, не то что коза или хата. Алешка слушал, слушал и усмехнулся, покачал головой. Нежданно сказал:

— Я думал — конец.

И снова потекли дни. Братья давно уже съели не только хлеб, леща, но и заветный десяток яиц. Снились голодные сны: обильная еда. Алексей, умываясь, скинул рубашку, и Володя ужаснулся: одни ребра. Алексей торопливо оделся и сказал сердито:

— Чего уставился! Разглядывать себя будем после.

Пусто было на рыбнице. И Наташа едва передвигалась с места на место — исхудавшая, с темными провалившимися глазами.

Ночью вблизи зарокотало, мелькнул мачтовый огонек. Катер! Катер подошел к рыбнице, чей-то голос потребовал лоцмана. К борту вышел кормщик с фонарем в руке. Братья были на борту. «Это белый катер», — шепнул Алексей Володе. Голос спрашивал, кто разрешил выйти с промысла.

Братья пробрались на корму, опустились за борт, повисли на руле. Волной окатило Володю с ног до головы. Должно быть, он на мгновение потерял сознание. Ему показалось, что он упал в море, а рыбница ушла. Но он вновь ощутил под руками деревянную обшивку. Он, и верно, наполовину висел в воздухе, снизу же его окатывало набегающими волнами. Он подтянулся и ухватился за борт. Нет, рыбница не ушла, и Алексей тут. А человек с катера? Но катер отделился от рыбницы. Они увидели белый гакобортный фонарь. Катер удалялся, и рыбница набирала скорость.

Прошел еще день. Теперь они уже не опасались белогвардейских катеров. Лоцман уверен, что сюда они носа не сунут. Здесь красные. Красные!.. И действительно, в середине дня подошел катер с красным флагом, и командир катера также заговорил о чем-то с лоцманом. Володя с Алексеем прилепились на борту. Командир раза два посмотрел в их сторону.

Женщины закричали, закричали — это они просили у командира хлеба. Матросы вынесли им два куска — небольших, впрочем, куска. Каждый теперь на пайке.

Командир спешил, и рыбница продолжала свой путь.

Причалили к пристани Зеленги. Той самой Зеленги, о которой Володя что-то врал в степи казаку. А что он врал? Когда это было? И было ли? С пристани, где столпились местные жители и уже началась торговля, пахнуло забытой, пусть исполненной лишений, на сладостной береговой жизнью.

По трапу, пошатываясь, словно они все еще несли с собой бортовую качку и боролись с ветром, братья спустились на берег. Спутницы их выменивали у поселковых на хлеб и молоко разные тряпки: юбки, кофты, косынки, платки. Братьям нечего было менять, Разве лишь разбитую обувь да истрепанные куртки? Этого и нищий не возьмет.

Они стояли у большого камня. Поодаль — щепы, выброшенные морем, кое-где привязаны лодки — маленькие, долбленные из дерева. Поселковые посмотрят на Вовку с Алексеем мельком и отойдут. Только большелобый мальчишка задержался напротив них, выкатил глазища. Ну, что смотришь? А уж рыжий какой — рыжее Аграфены. И по всему лицу веснушки.

Мальчишка вдруг сделал к ним решительный шаг:

— Вы с промыслов? Долго ехали?

— Восьмые сутки плывем. И пятые — не жравши, — сказал Алексей.

Голос у Алешки слабый, беззвучный. А глаза ввалились. И зачем этому пацану знать, сколько они плывут?

— Вы не от белых уехали?

Алексей кивнул:

— Угадал.

— А у меня матка с белым офицером сбежала. Он из Астрахани.

— Как же она родного сына бросила? — спросил Алексей недоверчиво.

— Так и бросила. Он говорит: «Куда мы с ним деваться будем? Вот вернемся со своими, тогда и будем жить вместе». А я и сам не хотел к белым. На кой ляд они мне! Я из дому ушел. Теперь у тетки живу. Мать плакала, а все же уехала. — Он сдвинул белесые брови, напряженно думая. — Подождите, ребята. Я живо. Только не уходите. Вы скажите своему лоцману… Я принесу!.. Дожидайте, не уходите!..

И он бросился стремглав, босой, рубаха на нем вздувалась пузырем.

Они стояли возле того же камня. Наташа и другие работницы с промысла несколько раз окликали их, лоцман позвал на ломаном русском языке, помощник его и матрос подымали паруса. А они все ждали. Мальчик не показывался. Лоцман сердился, грозил уйти без них.

— Ну что ж… — сказал Алексей. — Не стоять же тут рыбнице до ночи. До Астрахани теперь недалеко. Доедем как-нибудь…

Володя вздохнул. Не везет им.

В эту минуту за облачком пыли они заметили знакомый ежик рыжих волос. Мальчик, кренясь от тяжести, нес в руках большую четверть с молоком и половину каравая хлеба. Он спешил, был в поту. Они пошли было навстречу, он крикнул: