— Иду, иду!

И, весело открыв белые зубы, передал им бутыль и хлеб, радостный, счастливый, отирал пот с лица.

— Спасибо…

— Ладно. Четверть освободите. У ваших там, наверно, есть посуда. А то меня тетка заругает.

— А как же ты молоко, хлеб?..

— Не было ее дома. Ну, отлупит разок. Первый раз, что ли?

Они передали молоко Наташе, та перелила в кастрюлю, вернула подернутую молочной пеной бутыль. Володя порылся в кошелке. Вытащил книгу. Оба они с Алексеем, как ни ослабели от голода, а спустились по трапу.

— На́, возьми, — сказал Володя, выкладывая на ладони своему новому другу альчики. — Это я не за молоко. Честное слово! Просто так. Ты клади в карман или за пазуху. А вот перочинный нож. Ей-богу, он мне не нужен. Да бери же, говорят! А это ты обязательно прочитай. — И Володя из-под мышки выхватил потрепанного «Робинзона Крузо». — Это знаешь какая книжка? Тебя как зовут?

— Петя.

И Гуляевы также назвались. На ходу спохватились:

— Запомни: Артиллерийская, шесть.

— Запомню! — кричал он.

А рыбница уже отшвартовывалась, накренилась набок, паруса округлились, и косая струя воды пошла от борта. Поселок оставался позади, но еще видна была фигурка мальчика, машущего рукой.

Они позвали Наташу, позвали и работницу, у которой нечего было менять, и нарезали хлеб. Наташа отказывалась: она кое-что променяла на молоко.

— Бери хлеб! — сказал Алексей.

И Наташа взяла. В одно мгновение они покончили с хлебом и молоком.

Хоть и близка была Астрахань, а все же прошли еще сутки, пока они добрались. Ветра не было, на море лег ненавистный им штиль. Воображению их рисовался то большелобый мальчик, покинутый матерью, то канувший в ночь Ширшов, то казак с карабином, то отец, порвавший веревку и бросившийся на офицера… Но затем мысль их перенеслась в Астрахань. Как она выглядит? Что там делается на улицах? Что они скажут матери?

Показались главная башня Крепости, очертания города. Город стоял, открытый волжскому простору. Белели стены домов, сновала шлюпки, баркасы, у пристаней тяжелыми громадами чернели баржи. Волга уходила перед городом влево и вправо, вольная, несмиримая.

Пристань. Астрахань! Астрахань! Они простились с Наташей и другими спутницами. Пошли улицей, сбросив с себя драные ботинки, которые только шлепали подошвами и затрудняли шаг, босыми ногами ощущали теплый песок. Встречные невольно перед ними расступались, а Володе хотелось подойти к углу белого здания и обнять этот угол руками. Хотелось что-то крикнуть людям, что-то объяснить…

Подошли к Артиллерийской. Жарко светило дневное солнце, отражаясь в осколках стекла, в полированных временем булыжниках. И вдруг Гуляевы бросились бежать. И бежать не было сил, и медлить — тоже не было.

Мать вернулась из Черного Яра, но ее не оказалось дома. Их обступили дворовые товарищи — мальчики, девочки. И Степка тут, и Шурочка: аккуратная, и косы заплетены. Мать ушла к своей сестре, тете Марусе. Ей одной дома было невмоготу. Дошел слух, что они, Вовка и Алешка, убиты вместе с отцом.

Степка с товарищем по двору сорвались с места и наперегонки побежали сообщить матери о приезде детей.

…Володя стоял, облокотясь о перила веранды. Алексей спустился с ребятами во двор. Володя нечаянно увидел свое отражение в окне и не узнал себя.

По лестнице кто-то медленно подымался. Володя повернул голову: мать. Они не бросились друг другу в объятия, не вскрикнули. Оба худые, истощенные, почерневшие, они встретились глазами, и мать, стоя на пороге, недоверчиво спросила:

— Где Алексей?

— Он здесь, во дворе.

Володя, приставив ко рту ладони рупором, крикнул в глубину двора:

— Лешка! Иди сюда!

Алексей вышел из-за курятника, поднялся на веранду. Мать — суровая, состарившаяся за то время, что они не виделись, — первая направилась к двери, сняла замок. Лишь войдя в прихожую и закрыв за детьми дверь, она положила руки на плечи Алешки и притянула его к себе. Не выпуская Алешку, она левой рукой обняла Володю, стоявшего рядом, и теперь уже обоих их сжимала все крепче, все тесней. Им всем троим было жарко, и они дышали друг другу в лицо.

Мать растопила русскую печь, поставила два больших чугуна с водой, чтобы дети вымылись в теплой кухне, накрыла на стол. Украдкой смотрела, как они набросились на еду. Встанет из-за стола, подойдет, погладит одного и другого по плечу, поцелует. Сама почти не прикасалась к еде.

Когда Володя с Алексеем вымылись, она усадила их против себя:

— Сказывайте.

Но они сказали только часть правды. Белые увели отца. А больше ничего не известно. Она смотрела на них внимательно, зорко, и трудно было понять: верит или не верит.

— А вам не говорили, что отца в живых нет? — спросила она наконец.

— Кто и так говорил, а кто иное, — ответил Алексей быстро, стараясь опередить Володю. — Но, может, он жив. Просто увезли.

Она отрицательно покачала головой:

— Его белые расстреляли. Сами знаете. И я знаю. А и не знала бы, так по Вовиному лицу сейчас же видно… Вот смотрю на вас и не верю. И трогаю себя за руку — может, сплю? Кроме детей, ничего в жизни не осталось. Ваш отец с германского фронта приехал да только лишь поманил — и насовсем ушел. И Саня почти в одночасье с ним.

Она сморщилась, сдерживая слезы. Но они текли по щекам. Братья отвернулись.

Наконец мать обтерлась платком, и они стали рассказывать ей, как скрывались в степи, как ехали в Астрахань. Она слушала не перебивая. Алексей выждал момент, спросил:

— Верно ли, что на Астрахань наступают белые? Нам на промысле говорили.

— Фронт — вон он, рукой подать, — и показала кулаком в угол. — Почти что под городом. И наш Илья там.

— Илья?!

— У нас под боком в тифу лежал, а мы и не знали. И домой без нас приходил, его Степка и другие ребятишки видели. И Сергей Иваныч тиф перенес. И тоже пошел воевать.

— А по городу идешь — как будто обыкновенная жизнь…

— Так кажется. Едва лишь вернулась от Сани, у меня с Горкой с этим встреча была, — нехотя сказала мать. Братья насторожились. — Нечаянно столкнулись. Ведь я знаю: иные мещане радуются, ждут: генерал Драценко да астраханские и прочие казаки придут, белыми булками накормят. Может, и этот ждал? Да его, пожалуй, и те и другие попотчуют! «Сколько, говорю, ты незаконных обысков, арестов сделал, сколько, душегуб, людей извел?» — «А вы, говорит, тетя Дуня, меня хотите под расстрел подвести?» — «Да, отвечаю, хочу. Мне известно: от Чека скрываешься!»

В комнате стало тихо, только со двора неясное приглушенное пение. Мать поднялась, выпрямилась у окна, как бы недоступная для обыкновенных чувств.

— Где же он теперь, Горка? — несмело спросил Алексей.

— Удрал, — не оборачиваясь, сказала мать. — Кому охота под расстрел идти? Совсем, говорят, из города ушел. Думаю, чужую фамилию взял… Да у меня теперь не то на уме. Илья. И мы с вами. — И повернула голову, и непонятных глаз ее было не узнать…

…Наступили сумерки. Во дворе девочки, сойдясь в круг, взявшись за руки и обратив лица к еще светлому небу, пели звонкими, чистыми голосами:

Братья вышли на улицу. Вечер был теплый, какой-то совсем новый, грудь теснит. А небо — высокое, просторное. «Слети к нам, тихий вечер…» Нет отца, нет Сани. Неужели нет Сани?.. Нашего… Сани… Гуляева!.. Он был нашим братом! Где Саня?!

Едва слышна песня со двора — как бы молитва. Люди давно живут без молитв, и церкви разрушены или опустели, и старые люди говорят: не стало у человека бога в душе. Но где он — бог? Куда он дел Саню?