Казак скосил глаза и мерил ими Алексея. Провел рукой по лицу. В нетерпении дернул свой короткий ус:

— Да… И много среди вас таких, как вы да ваш родитель?

Алексей промолчал. А Володя вспомнил:

— Я воды принесу. Только ты… ты ружье убери.

Казак опустил ружье. Усмехнулся:

— Значит, брат за брата…

— Ты ружье на землю положи.

— Не надо мне твоей воды. Обойдусь. Нагнали вы на меня морозу — пить расхотел. — И с этими словами он взялся за затвор. Володя вздрогнул. Но казак разрядил карабин.

Володя побежал за флягой. Принес, подал недавнему врагу. Тот взял флягу отстранясь, вытянув руку.

— А где ты был, когда убивали нашего отца? — спросил Алексей.

Казак поперхнулся. Вытер усы. Вернул флягу:

— На. Спасибо. Я тебе как человеку говорю: не каратель я! И отца вашего не убивал.

Молчание. Звон кузнечиков. Зной. Потоки струящегося зноя. Слепит глаза. И казак промолвил, но уже иначе промолвил:

— Есть и у нас люди. Не все звери… Эх, война, война!.. И зачем она сдалась, скажи на милость? Мне самому лишь девятнадцатый год пошел. Давно ли босиком бегал?..

Казак, видно, вспоминал свое, а братья — Артиллерийскую улицу. В глазах казака было что-то совсем новое.

— Ну ладно, — сказал он. — Куда вы теперь пойдете? Где схоронитесь?.. Да минует авось. Угомонятся и наши казаки. А все же на глаза не лезьте… Береженого бог бережет. Атаманы наши… атаманам и казацких голов не жаль. Для атаманов они дешевле подсолнуха.

Он вскинул карабин на плечо и пошел своей дорогой, Оглянулся, рукой взметнул, точно отрубил: дескать, седай.

И снова сидели они в траве и томились, ждали неизвестного.

— Поди, не выдаст, — сказал Володя. — Молодой еще. На пять лет старше тебя.

— Бывает, молодой, да сволочь. Лучше бы он на стороне наших был. Шут его знает, что ему в башку вскочит, как к своим явится.

— Авось не вскочит…

— Вот то-то что авось… У вас у обоих — авось.

Прошел долгий день, сменился такой же нескончаемой ночью. И ночь прошла. Зашевелилась, ожила степь. Заголосили перепела, да так громко! Это они, должно быть, свадьбу справляют. Они, как свадьбу справляют, громко кричат. Радуются, черти. Сейчас бы поохотиться или рыбу половить. И выкупаться. Ах, хорошо лежать в Астрахани на горячем песке! Астрахань, Астрахань… Володя уже не решался предложить Алексею пеший поход, не решался и подняться над травой. Ждать… А может, полчища белых уже двигаются со всех сторон к Астрахани!..

И этот день клонился к закату. Пылающий солнечный шар разметал красные космы и стал спускаться к горизонту. И горизонт — в огне, точно там плавится раскаленная масса металла.

У них кончились запасы, и стали мучить голод, жажда. Сколько же ждать?.. Они с утра по-змеиному высматривали из-за травы. Шея заболела, вытягиваясь.

Но вот вдали мелькнула косынка. Мелькнула и пропала. А потом опять, ближе. Это Наташа. Право же, Наташа! Вон она остановилась, смотрит по сторонам. В руках у нее узелок. Алексей поднялся, помахал рукой. Наташа увидела не сразу, махнула в ответ, ускорила шаг; придерживая юбку, обнажив загорелые ноги, побежала.

Опустилась на траву, зарумянившаяся, жарко обняла одного, другого, поцеловала. Какие у нее горячие губы и щеки, и как тесно она прижала его, Володю, к груди. Неведомое сладкое чувство разлилось в его крови. Никогда еще его, уличного мальчишку, не обнимала незнакомая молодая женщина. И такая красивая…

— Изголодались, измучились, — заговорила Наташа, — и я тоже себе места не находила. Покушайте хлеба с деревенским сыром, запейте чаем, он хоть и холодный, а бодрит, и — в дорогу. Сегодня же ночью проводим вас на рыбницу, а на рассвете, бог даст, выйдем в море.

— И вы?

— И я. Боюсь — наглумятся здесь. И Аграфены боюсь. Она нас боится, а я ее. Ходит между казаков, принюхивается, знакомства сводит. Да ласковая с ними такая. У себя в избе принимает. Ведьма!

— Значит, вам разрешили уехать?

— А зачем начальству держать нас, голодных? У нас тут ни кола ни двора! А мы хлеба требуем: кормите, коли править пришли! Как пронесся слух, что белые подступают, ничего на промыслах не стало. Разбегаться начал народ.

— А отец?

— На нем промысел, не волен был уходить без приказу. А охраны у него — два красноармейца! А уж о вас беспокоился! И рыбницы, как назло, где-то позастряли, да и куда в море пошлешь искать вас?

В степи становилось все темней. Сейчас, когда они приближались к промыслу, огоньки которого стали выскакивать из сумерек, безрадостная степь казалась некоторой защитой. Так или иначе, они должны пройти через промысел. Воздух был теплый, полный влаги.

Володя вытащил из кармана перочинный нож и попробовал лезвие на палец.

— Ты приготовьсь, — шепнул он брату, и тот не удивился, ответил:

— Знаю.

Вот и промысел. Они чувствовали каждый свой шаг, щупали глазами сумрак. Каждый шорох заставлял их встрепенуться.

Проходили мимо склада. Раньше там были снасти, паруса, а теперь не иначе — обмундирование или оружие. Возле двери стоял часовой. Они почти наткнулись на него, и он гаркнул, щелкнув затвором:

— Стой! Кто идет?

Наташа в тот же миг отделилась от Володи и Алексея, заслонила их спиной и положила руки на плечи часового. Она обняла его и ласково сказала:

— Свои, свои, казачок! Как гулять, так к девушкам, а как на часах, так «кто идет?»!

— На то и служба, — ответил часовой, но женская ласка, видно, пришлась ему по душе, голос его потеплел.

Братья проскользнули, ускорили шаг, а сердце у того и другого колотилось. Они достигли берега, в темноте прижались к камышу. С трудом различили лодку, стоявшую на приколе. И вдруг с маленького мола до них донесся голос:

— Тебе сказано: пошел прочь! Не знаешь, что по ночам не велено шляться? Я из тебя, согласно осадному положению, душу выну!

Мимо братьев скользнула длинная тень, удалилась. Но отчего так тревожно знаком голос? Да ведь это тот казак с карабином!..

Другая тень, легкая поступь. Алексей сделал шаг-другой, Володя за ним. Наташа!

— Там на молу человек, — шепнул ей Алеша.

Они придержали дыхание. И человек, не торопясь, прошел вблизи, негромко бросив в темноту: «Не бойсь», — и исчез. И они вновь узнали голос казака.

Они осторожно столкнули лодку в воду. Сели, взялись за весла. Старались грести неслышно. Наташа, наклонясь к ним, сказала:

— Бадма шатается по промыслу. Где-то они причалили к пристани, и он сбежал, окаянная душа!

Теперь братья догадались: это тень долговязого Бадмы шарахнулась мимо них!

На рыбнице их встретили несколько женщин с промысла. Они также решили забраться на судно с ночи. Две из них должны были на рассвете поехать за остальными, а затем и за лоцманом и его помощником. Матрос-калмык, при виде которого братья вспомнили Ванюшу, был на судне.

— Поторапливаться надо, пока те чертяки белые своего решения не отменили, — сказали женщины.

Братья стояли на борту рыбницы и, вглядываясь в темноту ночи, ждали рассвета. В бледных сумерках раннего утра лодка отчалила от рыбницы, привезла работниц, отплыла снова, и братьям казалось, что все это длится вечность. Когда на лодке показались мужчины, они, хотя и знали, что это команда рыбницы, дрогнули, насторожились. Лоцман и его помощник, поднявшись на борт и перебрасываясь фразами на калмыцком языке, взялись за паруса.

Парус поднят. Не каждый поймет, что для человека значит, ежели в такой момент подняли парус! Братья замерли; они готовы были дуть в паруса, чтобы те наполнились ветром. А ветер был слабый, ненадежный. Но все же рыбница качнулась, вода под бортом зароптала, заплескалась, и судно, хоть и медленно, пошло вперед. Каждый всплеск был для братьев как глоток дыхания.

Женщины подали Гуляевым каравай хлеба, десяток яиц, копченого леща, немного масла:

— Тут и весь запас, ребята. На промысле продуктов нет. Что могли, то каждому и уделили. Да как-нибудь до Астрахани дотерпим.