В вышине тек, низвергался белесый Млечный Путь. Володе хотелось стать пылинкой и слиться с этой ночью. Он еще не верил в смерть отца. Он просто боролся со своим смятением и ждал, что кто-то толкнет его и скажет: вставай! А Алексей? Этот подавлял в себе все чувства и был полон решимости, одной только решимости.

Поселок остался далеко позади. Они шли степью, в молочном тумане, среди влажной осоки и полыни, шумевшей под ногами. Степь всюду была ровная, но Ширшов на ощупь отыскал ложбинку, раздвинул высокую траву, которая росла оазисами, и разостлал на земле одеяло. Он привел Гуляевых к их становищу. На одеяло положил туго набитую холщовую сумку.

Дикое было становище. Степь голая, высохшая, ничего не родящая, трава растет островками, более всего — серая колючка, полынь… И ночь черная, безнадежная, и где-то вдали, глухо очень собаки плачут, заливаются.

Перемогаясь, стояли они в вымершей степи, где не заметно дороги. Многие созвездия успели уйти за горизонт, когда Ширшов сказал:

— Здесь будете скрываться. Травы выше не найти, а эта вам по грудь, значит днем надо поопасываться, во весь рост не вставать. Степь… Видимость большая.

Братья молчали. Страшно было оставаться одним: тот казак словно сидел рядом, прячась в темноте, и говорил свои жестокие слова.

А Ширшов тем временем продолжал:

— Проведают или не проведают, захотят искать либо нет, а ваше дело — подалее быть от людских глаз. Лютые пришли казачишки да офицеры, сами видите.

Ширшов ждал, видно, — Гуляевы заплачут, а от этого бывает легче, это разрядка; а может, понял, догадался: слезы давно уже у ребят мальчишеским презрением осуждены и даже непрошенно не появятся, забыты. И он поторопился досказать то, что было неотложно:

— Наши работницы, артельщиц пятнадцать, еще до прихода белых собирались уехать в Астрахань. С утра пойдут к извергам этим хлопотать разрешение. Вот туда, на рыбницу, и вас мечтаем переправить втайне. Еда, питье тут в сумке, две фляги с водой, а после Наташа еще принесет — вы ее видели, она вас к Аграфене провожала.

— Значит, это правда… — сказал наконец Алексей.

Ширшов поколебался, возможно у него мелькнула мысль замять, отвести правду от ребят, но, верно, передумал, решил: пустая надежда — тлен. Да и как ее, правду, отведешь, когда все о ней кричит. И он ответил, помедлив:

— Ты ж слышал…

— Может, он врет…

— Нет, Леша, не врет. Нет вашего отца. Людей увели, а вернулся один конвой. И выстрелы услышали наши ребята, как раз степью шли. А ввечеру, напившись, казаки сами по поселку разнесли… Ты пойми: война! гражданская!.. — Он особенно произнес это слово: «война!» — и рукой в воздухе потряс. — Мертвого не воскресишь, да вы не думайте о нем как об мертвом, думайте как об живом, — будто он ушел степью и идет себе, идет потихонечку, рукой от жары обмахивается. И где-нибудь странником стал жить, как бы отшельником. Но больше вы теперь о себе должны думать!

В той проклятой степи стояла тишина. Такая тишина, будто все умерло на многие сотни верст. А возможно, степью идет человек, оставшийся невредимым от пуль, и душа его вновь воскресла.

— Безвинно люди погибли, — сказал Ширшов. — Оружия в руках не держали. Ну, про вашего отца того не скажу. Да, впрочем, теперь сами знаете.

— Нет, ты расскажи, — тихо, но твердо сказал Алексей.

И Ширшов повиновался:

— Казаки да офицеры налетели на рассвете, как татаровья, и похватали людей. Ну, а Гуляев, Николай Алексеич, тот отстреливался. Этакий здоровый был у него маузер. Говорят, перед смертью признался, что хотел один патрон для себя оставить, однако забыл, все расстрелял. Да и ранен был в плечо. Тут и его взяли. Бледный идет, а смотрит прямо да страшно — сила. Коротко говоря, отвели их за девять верст…

— Это в какой стороне? — перебил Алексей.

— В той, — и Ширшов в темноте протянул руку по направлению к промыслу. — Вам туда идти не к чему, себя погубите. Фамилия офицера, что производил расстрел, — Ставицкий. Происхождением из Астрахани. С белыми объявился и молодой Лариков, его отец владел в нашей округе несколькими промыслами.

— Лариковых мы знаем, — вновь перебил Алексей.

— Этот Лариков при расстреле тут же был. И даже спас от смерти одного арестованного, служащего промысла. Ведь они, сволочи, быстро всех скрутили и разбираться не стали. А Лариков со Ставицким — друзья, на «ты» разговаривают. Лариков объяснил Ставицкому, что, мол, «это наш человек, я с ним в гимназии учился, беру на поруки», и тому приказали отойти в сторону. А тем временем с арестованных сняли веревки и велели… рыть могилу. Только у отца вашего локти еще были связаны. Лариков этак пристально смотрит на Николая Алексеича, а Николай Алексеич и скажи: «Что уставился, ваше благородие, али узнал? За что безоружных убиваете?» — и головой показывает на остальных. Лариков позеленел, и в ответ: «Вы заложников расстреливаете, людей в концлагеря загоняете!..» А Николай Алексеич гулко так отвечает: «И вы наших расстреливаете, да еще глумитесь при этом! Вы через казацкие плетки самосуд ввели, а мы отменили. И никого не заставляем самим себе могилы рыть…» Сказал, а сам черный весь. Пока привели к месту, много крови потерял. Лариков еще ладно, а Ставицкий едва успел выслушать, взбесился. Кричит: «Ну и получай, подлец, за всех!..» И тут такое началось!.. Николай Алексеич вдруг порвал веревки, бросился на Ставицкого. С голыми-то руками! Тот в сторону, хватается за кобуру, прячется за спиной казаков. А казаки наперерез да с визгом — к Гуляеву. Ну, пятерых-шестерых скинул, поразбросал, с остальными не справиться. Казаки уж и ружья вскинули. Тут двое подскочили и порубили вашего отца. Да авось мы их имена узнаем.

— А что остальные? — чуть слышно спросил Алексей.

— Расстреляли тотчас. И сапоги с мертвых, одежду поснимали. И даже золотые коронки изо рта прикладами повыбивали. Каратели!

Ширшов вздохнул и после долгого, угрюмого молчания добавил:

— А Николая Алексеича и убитого подняли с опаской, с опаской в братскую могилу бросили. Что за человек пропал! Великая сила в землю ушла!

И та же тишина над степью; в траве — слабое шевеленье, в воздухе изредка сонный крик птицы. Ширшов помялся и объявил:

— Ну, теперь я пойду. Ухожу с промысла.

— Куда? — спросил Володя.

— Дорог много, да знай оглядывайся: смерть врасплох берет. Надо кое-кого найти из настоящих ребят.

— Возьмите нас с собой.

— Не могу, ребята. И для вас риск немалый, и для меня, правду сказать, обременительно. Лучше вам не выказываться. Чаю, свидимся еще.

Он обнял Гуляевых. Под его ногами прошумела трава и смолкла.

Настал день, томящий, знойный. Где-то далеко глухо шумело море. Степь дышала в лицо. В кустах жалобно застонал перепел, — должно быть, бился в когтях павшего с высоты голодного коршуна.

Лежа бок о бок, братья открыли было знакомые страницы «Робинзона Крузо», но нет, душа их и на миг не погрузилась в детский сон. Знали: не растворит, не рассеет думу заманчивый свободный вымысел. Вот он перед глазами — неведомый остров. Образ их батьки, шагающего в своих солдатских сапогах, вставал над дикими травами его..

Да и очень начитаешься, когда солнце печет. Кабы встряхнуться, выпрямиться во весь рост, ноги размять!

К середине дня Володя вовсе изнемог. Голая степь кругом, солончаковая… Однако с той минуты, как скрылся из глаз Ширшов, у Володи зародилась одна мысль, и она все более крепла в нем.

— Всего лучше, — сказал он, — пешими побежать… все на запад, на запад. Ночей за пять и добежали бы до красноармейских постов. Дотянемся до проток, а там лодку сыщем. А где земля настоящая, то есть с высокой травой, то можно и днем… — Володя говорил, а сам и верить не смел такой удаче…

— А питаться чем будешь? Травой?

— Чего Василий принес, за два дня не съесть. А потом у калмыков попросим. Живут же они в своих кибитках где-либо?

— А если они нас выдадут?

Выдадут… Какая за ним с Алексеем вина такая?.. Или же люди, бывает, без вины виноватые? Но с этим он не мог согласиться. Угрюмое чувство словно обволокло его. И он с неожиданно для себя созревшей злобой сказал: