— Ты не плутуй, не то я карты брошу!
— Некароший вы малчики. Нека-рашо деткам карта играть, — заметил Сандыков.
— Кабы не проигрался, сказал бы: хорошо. А кто позвал играть? — ответил Алексей.
…Сквозь сон Володя слышал удары волны по обшивке, и ему снились промысел, солнце над морем, отец, освещенный закатом.
Когда Володя протер глаза, он увидел Алексея сидящим по-татарски, поджав ноги крест-накрест. Больше в кубрике никого не было. Руки Алексея были засунуты в карманы.
— Все как есть вытащили, — сказал Алексей. — Рубля не оставили. Это Бадма, тут и думать нечего. Посмотри-ка у себя.
Володя нашарил в своих карманах лишь альчики да перочинный нож.
— Хорошо поспали, — сказал Алексей. Он спрыгнул с нар и заглянул в зембиль. — Зря мы оставляли половину калача. Нету. А все потому — чуженины мы здесь…
Владимир выскочил из каюты, угодил навстречу волне, перехлестнувшей через борт и окатившей его по пояс. Но и этот удар волны не охладил его возмущения. Минуту спустя, наливаясь злобой, он сказал подошедшему Алексею:
— Я им этого не спущу, уркам. Так и скажу: верни наши деньги, а за калач отдавай баранками. У них много баранок в ларе, я видел. Потому и запирают ларь.
— Дожидайся. А не хочешь, чтоб, как тухлую селедку, — за борт?.. Вот так Сандыков!.. А еще Кузьмой называется. Сука он, не Кузьма. Но я не верю. Это — Бадма!..
С этой минуты что-то переломилось в Володе, и чем сильней свистел ветер в снастях, подгоняя судно, тем нетерпеливей мысль его стремилась вперед, к промыслу. Она опережала и ветер, и миллионы солнечных отсветов, которыми море было точно иллюминировано. Как далеко было теперешнее беспокойное состояние его от того чувства радости и любования, которое испытывал он, когда они только что вышли на морской рейд.
Появился, словно вырос рядом, Сандыков.
Алексей стоял против кормщика. Он стоял, расставив ноги, уперев руки в бока, не спуская с кормщика строгих глаз. Чуть покачиваясь, покривил рот, спросил:
— Ты за революцию или против?
Алексей казался таким легким, тоненьким в сравнении с Сандыковым, с его широкими дугами плеч…
Сандыков разглаживал шершавой ладонью свои желтые морщины. Он был хмур.
— Зачем так гаваришь? Зачем один чалавек убивать другой? Зачем гражданский война?..
Зачем… Уж, верно, не у нас спрашивать, когда сам щеками дергаешь. Зачем… На душе у братьев было темно, сумно, как, должно быть, и у этого неторопкого лоцмана. Что и понятно сердцу, не выскажешь словами. Алексей посмотрел на Бадму. Но тот молчал. Бадма, с этими его продолговатыми, как крупные миндалины, глазами, чему-то радовался.
…Почему Сандыков решил продолжать путь к промыслу? Почему он держался возможно мористей? Волга в дельте образует множество рукавов и проток, которые расходятся широким веером. Рукавами и протоками — кратчайший путь к острову Ганюшкино. Это братья знали из рассказов отца. Почему же Сандыков избрал обходный морской путь?
И тот же бесхитростный Ванюшка, стараясь жестами помочь себе, разъяснил загадку. Сандыков возит товары с промыслов в Астрахань. А из Астрахани на промыслы. И продает, барыш имеет. В дельте есть красные военные катера, есть белые катера. Зачем Сандыкову с ними встречаться? Он осторожный.
— Выгода своя знает. Кормиться нада. А больше ничего не знает, — закончил Ванюша.
Братья вырывали из просмоленных щелей паклю и свертывали козьи ножки. Все курят. Кроме команды рыбницы. Впрочем, у Сандыкова целый запас махорки, И тут лоцман, будто угадав Алешкину мысль, отсыпал им полпачки.
В трюме рыбницы, еще по выходе из Астрахани, в слегка просоленной воде плавало с десяток-другой мертвой разбухшей воблы. Алексей вытаскивал ее железным ведром, прикрепленным к шесту. Братья ели воблу сырой, разрывая зубами полураспавшуюся мякоть и сплевывая чешую. Но и это не смущало их. Рыбница, разрезая воду, шла вперед, к промыслу — вот что главное. Однако Володя догадывался: Алексей по-прежнему чует беду.
Вечерами их с головы до ног одевал лунный блеск, по морю разлито было сияние, и они смотрели в морскую даль: ведь каждый всплеск волн, уходящих от борта, приближает их к цели.
Когда до промысла оставалось полсуток пути, Алексей подошел к Сандыкову, требовательно сказал:
— Дай нам баранок, отец отдаст.
К удивлению Володи, кормщик молча полез в ларь, вытащил связку, обрезал веревку и отсчитал двенадцать розовых, хорошо пропеченных баранок. Благодарность подступила Володе к горлу. Он изголодался. Ему захотелось протянуть Сандыкову руку. Но что-то еще разделяло его с кормщиком. И он не протянул руки. Он только сказал: «Спасибо».
— И что за человек Сандыков? — сказал он, оставшись с братом.
— Или ему отчитываться перед отцом, или нас самих пожалел — загадка, — отвечал Алексей. Но Володя не стал долго ломать голову. Баранки были подсохшие, а в рот положил — растаяли.
Они проезжали между реюшкой, стоявшей на якоре, и поселком, небольшим — десятка три домов. До промысла было недалеко. По борту реюшки шагали вооруженные казаки, а на берегу толпились женщины. Они смотрели в сторону реюшки, и у некоторых были распущены волосы — в знак несчастья.
Казаки с реюшки что-то закричали, наставили на Сандыкова и команду берданки, и тут не только Сандыков, но и Бадма с Ванюшей заметались, подтянули грот. Рыбница накренилась, взбурлив воду, и проскочила, оставив реюшку позади. Сандыков вздохнул облегченно, но все еще оглядывался на реюшку. У Алексея было бледное-бледное вытянувшееся лицо. Братья и без объяснений Сандыкова поняли, что пришли белые, похватали людей из окрестных мест, заперли в трюм реюшки, и те ожидают своей участи. А на берегу — жены, матери, сестры заключенных. На душе у братьев стало тяжело.
И вот они оказались вблизи промысла. Володя сунул за пазуху своего «Робинзона». Смеркалось. У мола и свай, покрытых водорослями, было мелко, и команда парусника спустила плеснувшую о воду лодку. Ванюшка остался на рыбнице до утра. Они поплыли к берегу, показавшемуся братьям таким чужим, мрачным, затаившимся!
Внезапно в воздухе зарокотало, они услышали стук поршней — навстречу шла моторка. Моторка остановилась возле них. Она была переполнена людьми. Стало совсем темно, — не различить лиц. Когда незнакомцы с моторки узнали, кого везет Сандыков, из темноты, точно из морской глуби, раздался голос:
— Эх, не вовремя, на горе свое приехали вы, ребята.
Кто-то несмело предложил взять детей Николая Алексеевича с собой, другой голос возразил, что суденышко и без того затонет, а угрюмый бас с кормы, должно быть принадлежавший мотористу, огрызнулся, и моторка толчком вырвалась вперед, задев лодку бортом, и скрылась во мгле. Гуляевы лишь могли догадаться, что это бежали с промыслов отпущенные или просто укрывшиеся от колчаковского командования служащие. Недалеко ушли они. Едва взошел день, встречный белогвардейский катер пустил моторку ко дну.
Пошатываясь, Гуляевы вышли на берег. Они поняли, что опоздали. Их встретили рабочие — должно быть, те, что провожали моторку и еще не успели разойтись. Рабочие стояли тесной кучкой, в руках одного из них был фонарь «летучая мышь», отбрасывавший на землю желтые пятна. Гуляевых приняли тем же печальным возгласом:
— Лучше бы вы, ребятки, не приезжали. Недобрый час… Отца вашего сегодня утром казаки забрали.
Рабочие принялись обсуждать положение «ребяток», а высокий юноша, посвечивая фонарем, шепнул Алексею:
— Переночуете, а там видно будет. Я на рассвете дам знать о себе. Не робей… На всяку беду страха не напасешься. Если ночью что случится, передайте, чтоб позвали Василия Ширшова.
Они двинулись во мраке, с каждым шагом удаляясь от моря. Море роптало глуше, глуше, будто прощалось с ними.
— Всем вместе идти незачем, — сказал Ширшов, остановив группу. Он поднял фонарь и точно вырвал из мрака угрюмые черты кормщика и скрытый, уклончивый взгляд Бадмы. — О приезде ребят никто не должен знать, — продолжал Ширшов. — А ты, Сандыков, забирай Бадму и с рассветом выходите в море. Из наших рыбаков возьмешь… — Он назвал три фамилии.