Сандыков начал было возражать, но Ширшов нетерпеливо махнул рукой:

— Это я тебе от имени советской власти говорю. Думаешь, теперь твое начальство офицеры да казаки? Просчитаешься!.. Захватите соль, запас у нас есть, и выйдите в море. Привезете рыбы, хотя бы рабочих накормим. Рыбаки-то в большинстве разбрелись по поселкам. А сети не выбраны.

Рядом с Володей, освещаемая фонарем, стояла девушка — смуглая, с темными глазами. И в этих темных, устремленных на Ширшова и странно блестевших зрачках Володя увидел беспокойство и что-то еще, чего он не мог распознать.

Гуляевы попрощались с Сандыковым, и Алексей вспомнил:

— Мы тебе баранки должны…

Но Сандыков только покачал головой и растаял в темноте.

Их отвели в избу, состоявшую из двух комнат: одну в последнее время занимал отец, другую — хозяйка. Отец переехал в избу недавно. К нему ходило много народу, а прежняя горенка была тесна. Он бы и не переехал: люди настояли. Не ожидал он появления белого генерала с его злодейской армией.

Все это скороговоркой сообщил Алексею с Володей Ширшов.

— А он ждал вас, это верно, — сказал Ширшов. И добавил: — У нас на промысле в большинстве остались приезжие хохлушки, иначе говоря — с Украины они. И новая хозяйка тоже с Украины. Аграфеной зовут. Вот и все, что знаем о ней. Да вам недолго с ней хлеб-соль делить.

— А почему отец послал за нами Сандыкова, не кого другого? — тихо спросил Алексей.

— Сандыков, какой он ни есть, человек исполнительный, верный своему слову, — так же тихо ответил Ширшов. — А людей мало, среди рыбницких команд разброд.

— Отец на Фонарева надеялся, — вспомнил Алексей.

Ширшов в избу не пошел, только пошептался с Алексеем. Повели братьев в избу черноглазая Наталья, что несколько минут назад так приковалась глазами к Ширшову, и один старик рабочий.

Хозяйка избы была рослая полнотелая женщина, не старая, как показалось братьям, и не молодая. Волосы у нее рыжеватые, с глянцем, говорит Аграфена по-русски, но звук «г» произносит по-особенному, как и ее товарки. Говорит она мало. Выслушала рабочего и Наталью, молча затопила печь, молча расставила тарелки. Двигается Груша как-то деревянно, не сгибаясь, и лицо у нее сытое, неподвижное, равнодушное. Когда же она стоит близко, возле стола, от гладко причесанных толстых и густых волос ее исходит запах лампадного масла.

Аграфена лишь на секунду остановила на юных Гуляевых взгляд спокойных, полусонных глаз и разлила по тарелкам уху из осетрины. Такой груды осетрины братья никогда еще не видели перед собой. Белая да сочная. Ничего нет вкусней! Всем рыбам рыба! Они глотали жадно, давясь, ловя на себе сочувственные взгляды старика рабочего, Наташи и молодой рябенькой Катерины, которую застали в избе.

Утомленные, братья задремали за столом. Аграфена разостлала им на полатях тулуп, и они, ткнувшись в теплый мех, заснули мгновенно, точно в колодец провалились.

Володя проспал часов пять, не более. Он и во сне чувствовал тоску-тревогу. Сквозь сон дошел до его сознания шепот. То, что он услышал, было так неожиданно, что он невольно сел на лежанке. Алексей дышал ровно, веки его были плотно сомкнуты. Глухо верещал сверчок за печью. Крохотный паук прял паутину в уголке под потолком. Под иконкой божьей матери горела лампада.

Вот что, как позднее узнали со слов новых знакомцев Володя и Алеша, произошло в течение ночи, пока оба брата спали.

Когда Наташа и старый рабочий ушли, Аграфена удержала Катерину — единственную на всем промысле подругу свою, Катерина была сиротой. Она происходила из одного села с Аграфеной и, говаривали, во всем ее слушалась. Да и бедна она была. А у Груши и корова, а вообще хозяйство неплохое. И сироте кое-что перепадало в сухой рот.

Оставшись наедине с подругой, Аграфена подперла кулаком тяжелый подбородок и долго со злостью смотрела в темное окно. А затем негромко сказала:

— Я из-за этих гуляевских щенят рисковать не стану. Я и того басурмана, безбожника едва терпела. А ноне терпеть не желаю. Ты сиди здесь, а я пойду, доложу. Пусть на Сандыкова с Бадмой подумают: ребят-то они привезли. С них, чертей, не много возьмут. А и возьмут — пес с ними.

Катерина растерялась. Только и сказала:

— Куда ж ты ночью?..

— Ничего. Там и ночью дежурство. И казаки гуляют — слышишь? В крайности — казакам докажу. Я их гневить не хочу.

Казаки и в самом деле гуляли. Буйно гуляли — с песнями и руганью.

Аграфена накинула платок на плечи и оставила Катерину одну. Катерина посидела минут пятнадцать. Страх ли проснулся в ней или совесть человеческая, но только она заметалась по горнице, как птица, вслепую натыкаясь на стены, выскочила в темноту и помчалась к избам. Догадавшись, метнулась к Наташе.

Наташа еще не ложилась. Она всю ночь стояла у плетня с Василием Ширшовым. Василий собирался уйти с промысла. Куда — никто не знал. И Наташа просилась с ним, но он боялся за нее. На промысле он был новым человеком.

— Вернусь я, — говорил он. — Покончим с белыми, навсегда будем вместе.

Катерина наткнулась на них, охнула и, не дав опомниться ни себе, ни молодым, все рассказала. Наташа разбудила подруг, и те, полуодетые, сонные, полетели на соседний промысел к штабу командования белогвардейских войск. Стремглав полетели, на бегу в клочья раздирая о сучья и кусты свои сарафанчики.

До соседнего промысла верст пять, не менее. Наташа с подругами не догнали Грушу, да случай помог. Дежурный отлучился, и Аграфена, кутаясь в платок, сидела на стуле возле двери. Вытянула ноги, руки сложила на коленях, ждала. Наташа схватила ее за руки, девушки — за плечи и силой увели…

И вот сейчас, сидя на лежанке, почти упираясь головой в потолок, Володя ясно различил шепот Наташи:

— …Тогда на себя пеняй. Придут наши — это уж верное дело. Да мы и дожидаться не станем. Море — вон оно, близко. Сами засудим. На себя грех возьмем. Да и какой это грех?..

Володя опустился на локоть и из-за плеча Алексея незаметно наблюдал. Наташа прошла по комнате; глаза горят, а сама такая красивая да и страшная.

Наташа вздохнула.

— Спят детки, не знают, какая беда вокруг… — сказала она и повернулась к Аграфене: — Осетровой ухой кормила… Два года таилась ты, Аграфена, никто о тебе плохо подумать не мог, да теперь вся открылась. Или ты заране на нас, девушек, докажешь? Да где у тебя свидетели? А нас много: весь промысел. Троих возьмут — остальные злее казнят.

Володя видел прямой пробор на склоненной голове Аграфены, остылый взгляд ее, следивший за Наташей.

— Казаки про Ширшова шепчутся, — сказала Аграфена ровным голосом. — Да не зря шепчутся. А если я про любовь твою с ним докажу?

Темные глаза Наташи заблестели пуще прежнего.

— Что ж, доказывай! А детей не тронь. Душегуб ты…

С этими словами она переступила порог. Аграфена следом вышла из комнаты, затем вернулась. По стене двигалась ее тень. И Володе вдруг захотелось спрыгнуть с лежанки и разметать все, что находится в избе, вместе с этой тенью, скользящей по стене.

Но вот слабо зазвенело стекло в раме. Это был сигнал. Алексей вскочил, мгновенно отряхнул сон, и через несколько минут братья, с зембилем в руках, оказались позади избы. Они прошли огородом, а подалее, в кустах, мокрых от росы, их поджидал Ширшов.

— Идите за мной, тихо, — прошептал он.

Не успели они пройти и ста шагов, как послышался грубый мужской голос. На пороге избы, отделенной от них деревьями и сараем, должно быть сидели двое. Мужской голос говорил:

— И до чего женщины немозглый народ! Да разве в этаких случаях кто живой остается? Пущай этот… как его… Гуляев и бросился на наших — так ему и руку и голову напрочь… А здоров был… Веревку порвал, бык бешеный… Одно слово — красный, с головы до ног красный…

Голос говорящего был заглушен восклицанием, похожим на вздох. Ширшов дернул Володю за локоть, осторожно повел вперед. И у братьев было чувство, будто ночь с ее звездным куполом налегла им на плечи. Володя схватил Алексея за руку — рука холодная. Тоска разливалась по жилам Володи медленно, словно накрыла его с головой, и в темной пустоте, сжимаясь, тукало сердце.