— Воды, — сказал начальник.

Красноармеец, уже не вчерашний, а другой, наполнил из бачка жестяную кружку и поднес Илье ко рту. Илья выбил кружку из рук красноармейца, и та покатилась по полу. Илья поднялся, глядя в сторону, сказал:

— Делайте что хотите. Пусть проводят меня в камеру. — В нем как бы возгорелась непогашенная после болезни горячка. Новая, странная мысль осенила, он ухватился за нее: сегодня умереть, или завтра, или через двадцать лет… И все же зазнобило.

Начальник вышел из-за стола, стал перед Ильей.

— Неужели ты не знаешь меня? — сказал он тихо.

Илья посмотрел затравленно.

— Мне все равно, — сказал он.

— Фонарев я. Разве не слышал?

Илья молчал. Он не помнил.

— Фонарев, Сергей Иваныч, — повторил начальник тем же негромким голосом, словно взывая к расстроенной памяти Ильи.

Илья провел пальцами по вспотевшему лбу. Было заметно: он борется с забвением, с изменой собственного воображения.

— Не помню.

— Обидно, — сказал Фонарев, вновь помрачнев лицом, словно воспоминанье Ильи могло иметь важное значение. — Да ладно. Я сам после тифа… И верю тебе, Илья. Понимаешь, верю, — говорил Фонарев, и он тоже был как во сне, голова его разрывалась от бессонницы и словно плыла в тумане. — Я сам отвечу за тебя. А ты успокойся. После напишем объяснение. Зачем в камеру?! — сказал Фонарев. — Не надо в камеру! Здесь отдохни.

На этот раз Илья получил порцию пшенной каши, политой постным маслом, кусок хлеба, горячий чай и ломоть плотного повидла. Это, как-никак, была еда.

— Мама говорила: с отцом приехал из Петрограда… — сказал Илья.

— Он, он! Я самый! — сказал Фонарев, оживляясь и как бы снимая последние сомнения. — Вспомнил, значит! А говоришь… Я с твоей семьей одной веревочкой связан. И про то знаю, как Санька, брательник твой, добровольцем на фронт отправился. Ведь совсем мальчишка… А из Царицына дурные вести. И здесь дурные. Враг под боком, кровосос!

— Я тоже добровольцем… В госпиталь раненых прибыло!.. Я думал: из-под Царицына. — И после долгого молчания: — А что… дома у нас? Отец?..

— Прости, Илья, давно у вас не был. Ты сам узнаешь.

Илья шел, постукивая палкой-посохом, подбадривая себя. И эти обезлюдевшие улицы, и само небо в редких облаках грозили бедой.

Он шел с надеждой на чудо, что увидит  е е, увидит в ее глазах прежнюю к себе любовь.

Он шел, неся в памяти встречи с ней и прощания: ее быстрый поцелуй, нежные руки.

Мимо прошли приютские дети, голодные и понурые, потом по мостовой провели под конвоем группу арестованных. И казалось Илье, он идет лабиринтом в незнаемое время… Из калмыцких степей дул ветер, солнце смотрело туманное, точно сквозь забеленное стекло. Улица, дома, деревья были погружены в тяжелую думу.

При виде дома Сивцовых он замедлил шаг. Что ж, ему не стыдно возвращаться к этому крыльцу. Он воевал, как того хотел ее отец. Только война эта была пострашнее, чем с немцами. Это была война с белыми — с белыми, но, черт возьми, своими же, русскими по крови. Это была война с тифом и голодом.

Вечерело. Он заглянул в окно. Темно. Не совсем, не кромешно: в глубине слабый сочился свет. Из кухни, должно быть. Он открыл дверь и стал подниматься по лестнице, опираясь на палку. Как светло, как празднично горели окна более двух лет тому назад! Было рождество, пахло свежей хвоей, таял воск свечей; было рождество, и всем хотелось забыть войну…

Пустая прихожая. Где-то заскрипели половицы, и все в нем содрогнулось: «Она».

Это была не  о н а. Это был Виктор Максимович. Его худобе Илья не удивился: повидал и похуже. Сивцов нагнул голову, всматриваясь сквозь стекла очков.

— Здравствуй, Илья, — сказал он. — Откуда ты… такой?.. — И провел Илью в комнату.

В зале все вверх дном, разор, грусть расставанья. Голая кровать с пружинной сеткой. Голые стены с пустыми рамами, откуда вынуты полотна. Голые окна — без занавесок, где и без стекол. Горшок с увядшими цветами, И никому не нужный стул с высокой спинкой — о н а  любила на нем сидеть, откинувшись назад, запрокинув голову.

Поспешность и мусор насильственного отъезда ощущались еще и сейчас, после возвращения Сивцова. Отпечатки улетевшей жизни. По комнатам гулял ветер. Из соленой калмыцкой степи прилетел. Та соль у Ильи комком в глотке осела. Он положил руки и голову на спинку стула, того самого, на котором сидела  о н а, и ему почудился запах ее волос.

— Где Верочка?

— В тифу лежит. В госпитале. На Форпосте. Сколько людей выходила, подняла на ноги… и вот… сама… — У Виктора Максимовича повлажнели глаза.

— Не плачьте, Виктор Максимович.

— Да нет… Я ничего… — Он протер носовым платком стекла очков. — Я, поди, тоже изменился.

— Кто не изменился, Виктор Максимович?

— Видно, нас обоих помотало на войне.

— Я перенес тиф. Думал, вы давно в безопасности.

Бывший учитель гимназии грустно, чуть с иронией улыбнулся. Страдания заострили черты его лица, но, против ожидания, оно смягчилось, в глазах были боль и нежность.

— Я вернулся с Кавказа, с Одиннадцатой армией.

— Значит, прошли калмыцкую степь?..

— Да, — сказал Сивцов.

— Как же так?! Как же так, Виктор Максимович, ведь вы нацелились совсем в обратную сторону. Как же вы очутились…

— Среди красных, ты хочешь сказать? Это долгая история. У тебя есть махра? — Илья подал ему кисет, и Сивцов негнущимися белыми пальцами скрутил себе козью ножку. — Всех нас учит история, и каждого по-своему. Я пошел с теми, кто за целостность России.

— Учитель, разрешите, я отведу вас к нам. Вы обогреетесь, отдохнете. У вас пусто и голо.

Сивцов провел опухшей обмороженной ладонью по заросшему лицу.

— Какой тут дом — одни стены… — И внимательно посмотрел на Илью. — Ты был дома?

— Да. Но там замок висел. Ушли куда-то.

— И я ходил… Не так давно. Едва разыскал. И тоже на замок висячий наткнулся. Ребятишки дворовые сказали: все уехали.

— Куда?

— Не знаю. Может, уже вернулись?

— А что с братом моим, Саней? С отцом? Не слышали?

— Не знаю, Илья… Ты один иди. А в случае чего — возвращайся. Место найдется. Вот, на Форпост собираюсь.

Куда идти? Домой? Или вместе с Виктором Максимовичем на Форпост? Форпост далеко… Ах, только повидаться со своими и…

Илья тихо побрел по улицам. И снова на дверях замок.

С трудом разыскал он штаб Отдельной одиннадцатой армии. Тут и на штаб не было похоже. Почти все на передовой. Помощник начальника по медицинской части взял его документы, долго разглядывал. Потом на Илью посмотрел, на его костыль.

— У вас тут отпуск на десять дней, — сказал он. — Положим, теперь какой, к матери, отпуск! Все воюют… Но только какой из вас вояка!

— Вы мне только один день позвольте… Я за день поправлюсь.

— Все бы за один день поправлялись! Ну, идите. На сутки. Чем белым-то в лапы даваться… Какие они, к черту, белые? Они, сволочи, черней черного! Дайте, я на бумажке отмечу.

Едва надев привычный белый халат, Илья почувствовал себя врачом. Словно бы он и не к невесте шел. Словно он шел исполнять служебный долг.

Он обо всем переговорил с лечащим врачом, прочитал внимательно историю болезни, прежде чем войти в палату. А войдя, наклонился, заглянул Верочке в глаза. И увидел туман слез, сияние, неопределенное сияние.

— Как долго тебя не было… — сказала она чуть слышно.

Он взял ее руку.

— Можно, я послушаю тебя?

Он заставил ее раздеться. Это белое девичье тело лишь на секунду смутило его. Он ко всему привык. И он выстукал ее грудь и спину, выслушал. Приподнял ей веки. Посмотрел язык. Ничего не забыл в своем врачебном осмотре.

— Ты будешь жить, — сказал он.

Она как бы выдавила улыбку на истонченном бледном лице, но глаза расширились, и в них больше стало дневного света.

— Меня мучают сны, кошмары, — сказала она. — И такая слабость…

— Это пройдет, Верочка. Хотел бы я повидать человека, которому снятся веселые сны.