Да, вот как с человеком бывает. Совсем недавно Сергей Иваныч улыбался; в разговоре почему-то упомянул молодого Ларикова, бежавшего полгода назад вслед за своим отцом, рыбопромышленником, из города. А для старого Ларикова отец когда-то, до войны, десять лет подряд таскал рыбу из моря.

Отчаянный человек был отец. Вот уже и осень поздняя, вода замерзла, подчалок льдом затерло, гибель в глаза глядит, а он не прекратил лова и выбрался все ж, хоть и синий весь, как покойник, с обмороженными руками. У него был азарт! Старый Лариков ценил таких ловцов. Однако настоящего мира между Лариковым и ловцами не было.

За словами Алексея Володя почувствовал не только тревогу о Фонареве… Да все равно — поедут. Про него, Вовку, и говорить нечего, но и Алешка упрям: ежели решил, не отступится.

Сандыков два дня провозился в городе, и оба Гуляевы торопили его. Конечно, мать не может возвратиться ни через три, ни через пять дней, ни дорог нет, ни транспорта никакого, но зачем время терять?

Накануне отплытия Вовка с плетеной кошелкой — или зембилем — отправился к тете Марусе и Николашеньке. Николашенька стал проситься на промысел, но тетя и слушать не хотела. Она погрузила в зембиль банку прошлогоднего арбузного меда, засахарившегося и горького, и два пышных, из белой крупчатой муки, калача. Не калачи — два кипеня. А лучше бы ржаного хлеба. Но Сандыков уверял: до промысла три дня пути. А три дня как-нибудь и с калачами продержатся.

Домой Володя возвращался поздним вечером. Над крепостной башней с часами свесился месяц и осветил циферблат. За циферблатом ютятся голуби, но сейчас птицы примолкли. И что бы значил этот вечер и это молчание птиц? Впервые Володя как бы начинал прислушиваться к себе, к тем неопределенным мыслям, которые тревожат мозг, особенно когда жизнь, вместо того чтобы плавно и спокойно течь знакомым руслом, на глазах у всех делает неожиданные и страшные скачки, повороты…

Дома стояли темные, похожие на большие дюны. Улицы — как глухие, без окон, коридоры. Провода свисают, болтаются от ветра слепые фонари, чужим светом отблескивают, светом месяца. Нет в городе ни электричества, ни топлива; и керосина не стало в лавках. Еще хорошо, что июнь, лето…

Володе рисовалось море. Оно наплывало туманом и вечерней росой, оно ожидало там, где город падал за горизонт, и ходило темными волнами. Только вот… море и хмурый Сандыков как-то не вязались между собой. И Володя отгонял от себя образ угрюмого кормщика.

Настал час отплытия. Алексей сочинил короткое письмо матери, важное, взрослое письмо, и оставил на столе вместе с отцовским. Володя прихватил с собой в дорогу книгу «Робинзон Крузо» в бумажной обложке ярко-красного цвета, свинчатку и другие альчики. Наверно, и на промыслах ребята не только за козами ходят.

Он дождался на дворе, пока появится Шурочка.

— Прощай, Шура, уезжаем к отцу, — сказал он.

— Попутного ветра, — ответила она.

Эта холодная фраза его обидела, и он убежал, хотя Шура что-то кричала вслед.

Когда братья поднялись на рыбницу, из-за снастей на них глянуло узкое продолговатое лицо с широко расставленными глазами. Лишь мгновение эти глаза смотрели в упор, а затем точно запрыгали; взгляд их был блуждающий, и таилось во взгляде что-то вроде неприязни. Это был помощник лоцмана — Бадма.

Только один из трех членов команды вызвал у подростков радостное, доверчивое чувство — маленький смышленый матрос. Он весело улыбнулся им, подал ладонь ребром и, не очень хорошо выговаривая по-русски, сказал:

— Здрасьтий. Я — Ва-нюша.

Ванюша был еще паренек, а Бадма — взрослый.

Братья расположились в кормовом кубрике, — носовой кубрик был занят сушеной рыбой, и для жилья оставался лишь кормовой. В нем был столик, широкие нары, поперек которых могло уместиться пять человек, и против нар — ларь, служивший кроватью для кормщика.

Пока виден был берег, братья глазами отыскивали места, в которых бывали ранее, выезжая с отцом на лов. Но вот берега скрылись, и они залюбовались морем. Оно было зеленое, синее, стальное, а в него опускался солнечный шар, прорезанный тонким облаком, точно кушаком перехваченный, и расплескивающий золото.

Облака тянулись с севера на юг, редкие, волокнистые, похожие на всадников с длинными, лимонного цвета бородами. И Володе вспомнилось, как однажды отец промчался по городу на калмыцкой лошади, а затем у Крепости спешился, с ходу взобрался на груду досок, словно взлетел над толпой солдат, и стал держать речь. Он был тогда еще в старой солдатской шинели, — месяцев за шесть перед тем прибыл с фронта.

Конники с лимонными бородами исчезли в небе, и стали рисоваться пустыни, желтые песчаные дороги… До ушей Володи достигал плеск волн. Но зеленые волны рейда стучали не в борта рыбницы, а в Володино воображение. Оно унесло его далеко от этой рыбницы и палубы, пропахшей рыбой.

Взошла луна. И тут Володе послышался крик. За мачтой, за снастями, освещенные луной, дрались Бадма и Ванюша. Бадма ударил Ванюшу в подбородок, и Ванюша покатился. Затем Ванюша, вскочив, вцепился в Бадму, тот вывернулся и перегнул Ванюшу через борт, пытаясь сбросить в море. Перемешивая калмыцкие слова с русскими, Бадма крикнул зло:

— Там будет тебе воскресный базар!

В один миг Володя очутился возле Ванюши и Бадмы, но тут за его спиной раздался резкий окрик. Он обернулся: Сандыков. В руках Сандыкова был кусок каната, похожий на плеть. Бадма отпустил Ванюшу, и они разошлись; Бадма спустился в кубрик, Ванюша остался на носу судна. Володя шагнул было к Ванюше, но Сандыков властно сказал:

— В каюта! Спать!

На палубу выскочил Алексей. Степенно прошел мимо Сандыкова, заставив того посторониться. Верно, он успел заметить, что тут произошло. Володя почти бессознательно ощутил удивительное Алешкино самообладание. Вот и Сандыков терпеливо ждет, что сделает или скажет Алексей.

Алексей ничего не сказал. Лишь кивнул брату: идем. И Володя повиновался. Он понял: как хочешь, а кормщик полный хозяин на судне.

Первая ночь пути была ветреная, дул норд-вест, трещали паруса, а поутру оказалось, что ветром угнало воду на юго-восток, и взморье, по которому шла рыбница, оголилось. Оно походило на огромный, но мертвый аквариум. В нем торчали осклизлые зеленые водоросли, бродили потоки мутного ила.

Братья спустились в воду. Ноги мягко ступали по песчаному дну, порой натыкались на камень или мертвую рыбину. Водоросли оплетали икры ног. Куда ни пойди — на версту вперед, на две — вода по колено. Тихое море, гладкое, как скатерть. Только ни одна ткачиха еще не выткала такую большую скатерть. Море — без начала, без конца, не различишь, где оно сходится с небом, потому что и небо зеленое. И он с Алешкой, и черная рыбница, и ее команда словно замкнуты в круг.

Искаженное лицо Бадмы, длинные белки глаз, чересчур длинные, все еще стояли в воображении Володи. Но весело было знать, что небо да море — тут и весь свет, весело было хватать море пригоршнями; и они с Алешкой руками бурлили море, прыгали и смеялись, и нарезвились так, что сон сморил..

Вечером на горизонте показались всадники. Они мчались в красном мареве. Подъехав совсем близко к промыслу, они погарцевали на виду у всех и повернули назад. Это был казачий разъезд. Он вернется и сообщит, что охраны на промысле нет никакой, сопротивления не встретил и опасаться некого.

Утром надо было ждать прихода белых.

Николай Алексеевич Гуляев вызвал Ширшова:

— Дела наши швах. Предупреди всех, подготовь моторку и отправь кого можно. Завтра белые будут здесь.

— А как же вы, Николай Алексеич?

— Когда корабль в опасности, капитан должен быть на борту. Если меня схватят, ты останешься заместителем. И еще личная просьба у меня к тебе, Василий: дети ко мне должны вот-вот приехать, сбереги их. Все понятно?! Ну, за дело.

Когда Ширшов ушел, Гуляев вытряхнул свой мешок: там были и документы, и письма жены, и подарки на память от друзей фронтовых. Он перечитал письма, каждую вещь бережно подержал в руках и потом бросил все в печку.