Оставались считанные дни до начала похода, и Лев Николаевич, «для образования слога», как он любил выражаться, засел за стихи. Он написал их довольно много. Среди них были и лирические, романсные:

Он нередко приходил к мысли, что литература, а тем более стихи — пустяк (исключение он делал только для «Романа русского помещика»), много полезней выработать устав и план хозяйства, но все же был требователен и к поэтическому роду занятий.

Он был очень доволен, что окончил рассказ до похода. Кто знает, что случится. Он может быть убит или тяжело ранен. Лучше быть убитым. Мгновениями он не сомневался, что будет ранен или убит. Пришло знакомое чувство: все казалось мелким, ничтожным пред лицом почти неизбежной гибели. У него не было тяжелого панического чувства, а только удивление: неужели весь он исчезнет? Он вновь готовился к смерти, дабы не быть застигнутым врасплох, не испугаться; как и прежде, он желал одного: встретить смерть без страха, без содрогания.

Праздник есть праздник, к тому же Хилковский только что был произведен в подполковники, и тридцать первого декабря с утра у Хилковского начался кутеж. Пили портер, шампанское, жженку, играли в преферанс. Так и Новый год встретили. Кутеж продолжался до глубокой ночи.

Ранним утром первого января 1853 года в составе Чеченского отряда выступили в поход, но офицеры были еще хмельные. Небо было чистое. Зимнее багровое солнце бросало сквозь деревья и кусты длинные прозрачные лучи. Но офицерам было не до всего этого. Едва добрались до станицы Червленной, снова стали пить. И то же продолжалось в Грозной.

Николенька что-то кричал и размахивал руками, он стал просто невменяемым, но, едва передохнув, вновь начинал пить. Запомнившийся с первой встречи Костя Тришатный, некогда прибывший на Кавказ тянуть лямку, чтоб удовлетворить кредиторов — своих собственных и брата Льва, — бегал взад-вперед, и глаза у него были безумные. Алексеев не показывался вовсе; скрывался и штабс-капитан Кочкин, знакомец Льва Толстого, — возможно, опасаясь, как казначей, за бригадную казну. Шум, гам, неразбериха.

Стихия кутежа захватила и Льва Николаевича. Хотелось, как и другим офицерам, забыть о войне, о походе, о том дурном, что роковым образом направляет его жизнь. Но попытка забыть дурное в свою очередь порождала дурное, и он сам не заметил, как схватился с прапорщиком Яновичем, этим рыжим добряком, тоже пьяным, и крикнул ему:

— Мальчишка! Дурак!

— Сам ты дурак! — по-детски капризно отвечал Янович. — Ну что ты ругаешься?! Что ругаешься?!

— Нет, это ты ругаешься, как пьяный солдат! И это не может так кончиться! Ты мне чуть палец не сломал!

Янович смотрел на него исподлобья, как бы окончательно разобиженный. Он не испугался угрозы, а скорей изумился. Самое скверное было, что при этой безобразной сцене присутствовали внезапно отрезвевший брат, Кнорринг и офицеры Тенгинского полка, принимавшего участие в походе. И еще девки какие-то, потаскухи… Пребывание в Грозной всегда означало для офицеров безделье, пьянство и разврат. А все лошадинообразный Кнорринг. С него и началось. Это он притащил портер, и ко всему выпитому еще прибавилось…

Вечером Толстой пытался сесть за столик, немного пописать, но ничего не вышло. Какое может быть писание при этой безалаберной жизни?! — подумал он. Завтра извинюсь и его, Яновича, заставлю извиниться. А если не захочет, то — дуэль. Ему стрелять первым. А я — я не стану стрелять.

Ему даже пришло в голову, что дуэль может скверно отразиться на служебной карьере Яновича. Жаль, черт возьми, подумал он.

Утро было такое ясное, чистое — оно совсем не располагало к дуэли, к убийству. Он подошел к Яновичу; не обращая внимания на присутствующих, сказал, хоть это и было ему тяжело:

— Прошу извинить меня за вчерашнее. Я был пьян.

— Да, вы были виноваты, но я вас извиняю, — ответил Янович.

Эти слова Яновича резанули его. Какая самоуверенность! Он извиняет! А кто мне выламывал палец и так же грубил, как я? И Лев, меняясь в лице, проговорил отчетливо и жестко:

— Виноваты оба. Я предлагаю вам в свою очередь извиниться передо мной.

У Яновича как бы распахнулись глаза, он посмотрел на Толстого и, к удивлению последнего, сказал обезоруживающе просто:

— О, пожалуйста, извините. Конечно, я был виноват! Я должен был сразу догадаться…

В Грозной под начальством князя Барятинского постепенно собралась уйма народа: восемь сотен линейных казаков и восемь батальонов из пехотных полков да свыше двадцати легких и батарейных орудий 19-й, 20-й и 21-й бригад и конно-казачьей 15-й батареи. И плюс саперы. Солдаты были в полушубках, но мушкетеров — например, тенгинцев — можно было узнать по папахам.

Артиллерии было много, но орудия, в большинстве отлитые в 1806-м, 1807-м и 1812 годах и уже выдержавшие сверх четырех тысяч боевых выстрелов, были изношенные: у одних стерт верх мушки, у других в лафетах так обгнили гнезда в хоботе, что невозможно было укрепить подушку… В ротах Кабардинского и Куринского полков, особенно часто принимавших участие в боях, насчитывалось самое большее по сто двадцать — сто пятьдесят человек вместо положенных по штату двухсот восьмидесяти трех.

Безалаберная жизнь продолжалась все то время, что стояли в крепости, то есть почти месяц. Много пили и играли в карты.

Цель похода была та же, что и в прошлом году: продолжить вырубку лесов, устройство просек и новых укреплений в Чечне. В свое время храбрый Хилковский смотрел на все эти дела как на ненужные, бестолковые, и его скептические и даже презрительные замечания Лев Николаевич вложил в рассказе «Набег» в уста капитана Хлопова. Завал? «Да его каждый год берут. Возьмут да и уйдут назад; а к будущему году его еще лучше укрепят». Но что думал Хилковский сейчас? В прошлом году шли из Грозной на Куринское и далее, и в этом году также. Разве что район вырубки другой. А сколько времени в Грозной стоим!

Прошлогодний январский поход начался удачно, но действия, предпринятые Барятинским в Малой Чечне, в районах Гойты и Рошни, были безрассудные, и в результате этого безрассудства погибли оставшийся с малой охраной без прикрытия атаман Кавказского казачьего войска генерал-майор Круковский, командир Волжского казачьего полка Полозов и другие. Но, видно, таким баловням судьбы, как Барятинский, все прощается, размышляли товарищи Льва Николаевича по оружию. Недаром же не так давно, до назначения его начальником гренадерской бригады, Барятинский был в свите наследника престола и наследник к нему явно благоволил. По слухам, князь Воронцов даже не выговорил Барятинскому за его лихие дела в Малой Чечне, а только выразил сожаление по поводу гибели таких людей, как генерал Слепцов, убитый незадолго до этого, и генерал Круковский. А император за тот поход пожаловал Барятинскому чин генерал-лейтенанта.

Ныне Барятинский стал много осторожней. Задержка большого скопления войск в Грозной была с его стороны не выражением неоправданной медлительности, а военной хитростью. Барятинский хотел заставить тавлинские полки, которые Шамиль привел с собой в Большую Чечню, подольше испытать тяготы зимы, подольше посидеть на шее местного населения, вынужденного давать им приют и пропитание, а значит, вызвать недовольство, которое бы и осложнило их, тавлинцев, положение. И этот расчет оправдался.

Двадцать восьмого января отслужили молебен. Солдаты и офицеры стояли обнажив головы и крестились. Раздался молодой голос священника: «Спаси, господи, люди твоя…» Священник со святою водой обошел ряды. Часть войска Барятинского с песенниками впереди выступила из Грозной и через день прибыла в укрепление Куринское. Неделю-другую спустя она начала вырубку на юго-западном склоне Качкалыковского хребта — на пути к берегу Мичика, где и находилась главная позиция Шамиля. Войск у Шамиля было на этот раз почти вдвое больше, чем в прошлом году: десять тысяч горцев. Но орудий прибавилось… всего одно. При этом многочисленном войске было лишь пять орудий!