Было нечто общее в судьбе тех наград, которые заслужили оба писателя и которых не получали, хотя причины отказа и были разные. Поручик Тенгинского полка Лермонтов за участие в Валерикском сражении был представлен состоявшим в 20-й артиллерийской бригаде капитаном Мухиным к ордену Станислава 3-й степени. Однако представление было отклонено лично Николаем I. Такая же участь постигла и другие представления: к ордену Владимира 4-й степени и золотой полусабле «За храбрость». Поручик Лермонтов был человеком провинившимся. Фейерверкер 4-го класса унтер-офицер Лев Толстой ни в чем не провинился. Он просто столкнулся с бюрократическим аппаратом царизма. И не получил ни заслуженных наград, ни чина.

Лев Николаевич не только охотился с бывшим приятелем Лермонтова Султановым. Он виделся и с офицерами Тенгинского полка, в котором в 1840—1841 годах служил поручик Лермонтов. В 1846 году Тенгинский полк переведен был во Владикавказ. В 1850-е годы он часто принимал участие в экспедициях против Шамиля и его сподвижников в Большой и Малой Чечне — там же, где и Лев Толстой при свой батарее. В дни и месяцы Севастопольской обороны Толстой встречался с двоюродным дядей Лермонтова Алексеем Аркадьевичем Столыпиным (Монго), дружил с родным братом Алексея Дмитрием Аркадьевичем, близким Лермонтову, как и Алексей, не только по родству, а также с двоюродным братом Алексея и Дмитрия — Аркадием Дмитриевичем Столыпиным.

Лермонтов и Толстой — они вращались в одной и той же армейской среде, радуясь достоинству одних, страдая от глупости, тщеславия и невежества других, составлявших большинство в кругу сослуживцев-офицеров, и стараясь сочувственно проникнуть в духовный мир солдат. И одинаково писали о тех и других, как и о «водяном обществе» Пятигорска и о чеченцах. Испытывали одинаковый прилив храбрости и осуждали войну. Мечтали об отставке и мирных занятиях. В последний раз Лермонтов уезжал из Петербурга «заслуживать себе на Кавказе отставку». Но не заслужил, Безымянная река смерти подстерегала поэта. Пять месяцев спустя она поглотила его. Однако не чеченская пуля настигла поэта. Русская пуля. В мирном Пятигорске. Там, откуда виден Эльбрус.

Появился еще один, и тоже хороший, отзыв о «Детстве» — в статье Б. Алмазова. Статья напечатана была в «Москвитянине» за октябрь месяц и посвящалась восьмому и девятому номерам «Современника». И отзывы от близких стали приходить. Сережа писал, что он получает «Современник» и по первым строкам «Истории детства» догадался, кто ее автор. И друзья — Ферзен и Костенька — тоже догадались сразу и тоже оба довольны сочинением Льва, сообщал брат. Сережа читал и критику в «Отечественных записках». Конечно, Сережа не удержался, чтобы не спросить, не проиграл ли он, Лев, в карты «еще что-нибудь значительное». Но было у Сережи и одно более существенное опасение, разделявшееся самим Львом: не написал бы он чего-нибудь слабее «Истории детства». На всякий случай Лев ответил, что новый рассказ, который он посылает в журнал, «будет очень плох», но это «будет последнее сочинение Г-на Л. Н.».

Оба они с Сережей предались в письмах мечтам о совместной жизни втроем. Третий — Николенька. Конечно, к тому времени Сережа разорвет узы, связывающие его с цыганкой Машей. Это будет жизнь трех холостяков. Лев Николаевич тут же расчислил, когда он будет представлен к чину прапорщика и сможет выйти в отставку: «С большим счастием через 1¹/₂ года, без всякого счастия — через два, с несчастием — через три».

Письмо тетеньки Ергольской, полученное им позднее, в Грозной, было полно восторгов по поводу «Детства». Портреты Федора Ивановича Рёсселя и Прасковьи Исаишны превосходны, а смерть матери написана так трогательно, что без волнения нельзя читать. Все эти похвалы делали честь вкусу и чуткости восприятия Ергольской. Суждения тетеньки о предмете изображения были еще более удивительны; они были столь глубоки и точны, как если бы принадлежали опытному писателю: «…надо обладать настоящим и совершенно особым талантом, чтобы придать интерес сюжету столь мало интересному, как детство», — писала тетенька и была совершенно права. Каких стоило усилий совладать с сюжетом! Что же касается предостережения тетеньки против «длинных историй», ибо «мысли истощаются, являются повторения, содержание становится нелепым и вызывает скуку», то и ему нельзя было отказать в остроумии и известной справедливости.

Но самой возбуждающей частью письма были строки, извещавшие о том, как отозвался о «Детстве» Тургенев, имение которого Спасское-Лутовиново отстояло всего на двадцать верст от имения Валерьяна Толстого: «Твое выступление на литературном поприще вызвало много шума и произвело большое впечатление среди соседей Валерьяна. Все любопытствовали узнать, кто новый автор, выступивший в свет с таким успехом. Всех заинтересованнее в этом деле Тургенев, автор «Записок охотника»; он у всех расспрашивает, нет ли у Маши брата на Кавказе, который мог бы быть писателем. (Ежели этот молодой человек будет продолжать так, как он начал, говорит он, он далеко пойдет.)»

Тургенев был известен преимущественно как автор «Записок охотника». Он не написал еще ни одного романа. Но, по мнению Толстого, как и всей мыслящей публики, он стоял в первом ряду русских писателей той поры.

Знакомство Тургенева с Марией Николаевной Толстой было заочное: они знали друг о друге. Но ведь Некрасов, просивший обратить внимание на повесть «История моего детства», сообщал, что это повесть «гр. Ник. Ник. Толстого, служащего на Кавказе». Мария Николаевна не только в замужестве Толстая, она и урожденная Толстая. Она и Ник. Ник. Толстой… не брат ли это и сестра? Если так, то его соседи любопытные люди! — решил Тургенев. А кто такой Валерьян? Троюродный брат Ник. Ник. Толстого.

В Спасском Тургенев жил вынужденно. Он был выслан в свое имение за статью, написанную по поводу кончины Гоголя. Он оценил талант автора «Истории моего детства» тотчас по выходе в свет сентябрьской книжки «Современника». В то время, когда Лев Толстой прочно сидел в Старогладковской, делал вылазки на охоту, более всего на свете радовался, что убил кабана, упрекал тетеньку, что она дает другим читать его письма, и жаловался, что он, как явствует из полученной им бумаги, будет произведен в офицеры только через два года, — в это время Тургенев в день своего рождения (ему исполнялось тридцать четыре года), приходившийся на двадцать восьмое число, только не августа, как у Льва Толстого, а октября, — доброжелательный Тургенев из Спасского, занесенного дьявольской метелью («в воздухе мутная и безумная кутерьма, завыванье — судорожные порывы»), отвечая на письмо Некрасова, полученное накануне, писал о неизвестном ему авторе «гр. Ник. Ник. Толстом, служащем на Кавказе»:

«Ты уже из 2-го моего письма можешь видеть, какое впечатление произвело на меня «Детство». Ты прав — этот талант надежный. В одном упоминании женщины под названием La belle Flamande, которая появляется к концу повести, — целая драма. Пиши к нему — и понукай его писать. Скажи ему, если это может его интересовать — что я его приветствую, кланяюсь и рукоплещу ему».

Сообщение тетеньки и ее отзыв о «Детстве», как это не раз бывало в подобных случаях, заставили Льва Николаевича думать о его теперешнем положении. Новые идеи у него были. Например, замысел о добром и чистом юноше, который глупо и без всякого желания потерял невинность и горько о том жалел. Было придумано и название: «Бал и бордель», впоследствии измененное на «Святочную ночь». А тем временем одолевали денежные заботы. Перед отъездом в крепость он получил из дому сто рублей, но уже к середине января остался без гроша в кармане. Кое-как влачил существование, пока не прислали еще двести. Таким образом, всего он получил триста серебром, и они, по его предположениям, надолго должны были покрыть его расходы. Но оказалось, ненадолго. Из двухсот много вылетело сразу: частью дал в долг, частью проиграл. И открывался лишь один способ забыть о всех неприятностях и заботах — писать. Жизнь духа, воображения. Одних она вела к преждевременному концу, другим, более сильным, приоткрывала завесу над каждодневным существованием, наполняла дни смыслом, надеждой, постижением бесконечного и прекрасного в бытии — и в самой себе.