— Ты что — радуешься чужой смерти? Разве это хорошо? — усмехнувшись, попытался он пошутить, но губы у него пересохли, и из горла вырвался лишь какой-то нечленораздельный звук.

— Он ведь ехал в Рим? — спросила Рената, открывая глаза.

— Ну кто теперь это может сказать? Наверно, хотел сделать остановку в Генуе.

— Да, конечно.

Он увидел, как жена вернулась в ванную, и машинально бросил взгляд на часы, но ничего не увидел. Во всяком случае, пора было одеваться. Он вышел из гостиной, где Стефания с Джованнеллой, пришедшие в самое веселое настроение, трещали без умолку, уже не обращая никакого внимания на телевизор. Там начался другой репортаж — сообщение о Ферриньо закончилось.

Причесываясь перед зеркальным шкафом, Балестрини подумал, что Рената, весьма вероятно, права — Ферриньо, возможно, в самом деле направлялся в Рим. Но если и так, это еще ни о чем не говорит. Он не верил, что сбежавший террорист может исполнить свою угрозу, он никогда в это не верил, и сам не мог понять, почему лоб сейчас покрылся холодным липким потом, а во рту пересохло. Возможно, не столько из-за страха, сколько от волнения. Придя к этой мысли, он почувствовал себя значительно лучше.

— Ты одеваешься? — спросила, входя в спальню, Рената.

— Через пять минут буду готов.

Рената не ответила, и Балестрини незаметно взглянул на нее. Хотя он и считал себя человеком рассеянным, но все же не мог не заметить, что с некоторых пор с Ренатой творится неладное. Он попытался найти этому какое-то простое и извиняющее ее объяснение. Но не сумел.

— Ну, что еще? Что с тобой? — спросил Балестрини, злясь на себя за свой невольно раздраженный тон.

— Со мной? Ничего.

— Не знаю… но у тебя такая недовольная физиономия.

Ответа не последовало, разговор был окончен. Балестрини начал завязывать перед зеркалом галстук и должен был признать, что в ту минуту недовольная физиономия была у него самого. Рената пошла отдать последние распоряжения Стефании.

В семье Балестрини подобный разговор между стариком председателем и его супругой нельзя было себе даже представить. Иногда маленькому Андреа казалось, что между родителями пробежала кошка, но отец делал ему знак, как бы говоря: «Лучше промолчать, лучше не будем поднимать шума». И они все втроем шли немного прогуляться. На улице отец никогда не позволял себе и намека на плохое настроение жены, и атмосфера сразу разряжалась, они спокойно болтали, а иногда даже и шутили.

То же самое происходило и когда председатель возвращался из суда темный как туча. Он молча, спокойно садился за стол, и тогда председательша совершенно ясно давала понять мальчику, что сегодня надо вести себя лучше, чем обычно: сидеть за столом как следует, не болтать, а затем идти в свою комнату заниматься. Никогда он не видел, чтобы мать приставала к отцу с расспросами, что случилось, все ли у него в порядке. И никогда она не пыталась развеять мрачное молчание мужа, как-то развеселить его.

— Я готов, — объявил Балестрини, появляясь в дверях кухни. Рената, показывавшая Стефании что-то в холодильнике, в ответ кивнула:

— Иду.

— Ты уходишь, папочка? — спросила Джованнелла, как обычно, напуская на себя недовольный вид. Балестрини, улыбаясь, высоко поднял девочку.

— Ты будешь хорошо себя вести?

— Не знаю.

— Ах, вот как!

Когда они вошли в лифт, Балестрини, нажав кнопку, обернулся к Ренате и успел поймать ее нежный, ласковый взгляд. Он улыбнулся ей, чувствуя, что сейчас, может быть, подходящий момент вновь задать жене тяготивший его вопрос. Но по мере того, как опускался лифт, улыбка постепенно сходила с его лица.

— Мы опаздываем?

— Может быть, сыграем в «скрэббл»[30]? — предложил Джиджи Якопетти. Вивиана уже убирала со стола и мгновенно разобралась в обстановке. Рената, как обычно, отрицательно покачала головой. Витторио, который всегда играл в паре с Вивианой, с готовностью согласился, уже предвкушая, что добрый час сможет прижиматься к ее бедру.

На кухне она поискала свободное место, куда бы поставить грязные бокалы. Тем временем остальные уже разложили на столе поле и буквы, а Джиджи приготавливал виски и пепельницу. Вивиана взяла за руку Ренату, оставшуюся сидеть в кресле и лениво листавшую журнал.

— А мы с тобой лучше подышим воздухом на балконе и посплетничаем.

— В таком случае будем играть каждый за себя, — решила Мариолина. У нее получалось лучше всех, и она не любила ни с кем делить плоды победы.

— Как? Ты покидаешь меня? — жалобно простонал Витторио.

— Нет-нет, Вивиана, — вторила ему Рената, — иди играй. Я тут тихонечко посижу и почитаю журнал.

— И не думай! Мне куда больше хочется поболтать с тобой, чем играть в слова… Витторио, уверяю тебя, как бы страстно ты ни жал мне руку, я не передумаю.

— Ты видела, он покраснел, — шепнула Рената подруге пять минут спустя, когда они уселись на скамейке-качалке под навесом, увитым канадским виноградом.

В нескольких шагах от них, в гостиной, началась игра, и Андреа уже успел задать один из своих обычных риторических вопросов «Ангел?.. Как же удлинить это слово?»

— Да, я заметила, — ответила Вивиана не таким тихим голосом, зная, что звуки с балкона доносятся куда менее отчетливо. Вытянув ноги, она посмотрела на Ренату. Увидела ее осунувшееся, грустное личико. Грим, положенный, как всегда, неправильно, не скрывал синяков под глазами, а, наоборот, подчеркивал их. Волосы зачесаны назад, возможно, для того, чтобы заметнее были две крупные искусственные жемчужины в ушах — свидетельство более чем скромных запросов Ренаты и щедрости Андреа, во всяком случае по части серег.

— Но пока он ничего себе не позволяет, я ограничиваюсь тем, что поддразниваю его. Знать бы только, как и когда я дала ему повод подумать, что он мне нравится. Но если я спрошу его, он воспользуется этим как предлогом. Уж лучше оставаться в неведении.

— Если бы Мариолина только могла себе представить…

Вивиана решила не передавать сообщенную ей мужем сплетню насчет всем известной связи Витторио с машинисткой из учебного отдела. На эту тему в свое время уже достаточно посудачили. Она молча размышляла, покусывая губы.

— У тебя есть «е», Андреа? — раздался чей-то громкий голос.

— Да.

— Ну так поставь. Так можно?

— «Евангелие». Что это значит?

— Подумай сам.

— Ах, евангелие! Ну да, конечно.

— Есть еще место?

— Эй, ребята! — Призвала к порядку Мариолина, отрываясь от своих букв.

— Вы только поглядите на нее! Она уже на восемьдесят очков впереди и еще недовольна, когда немножко подсказывают! — вмешался Джиджи.

— А ты иногда… иногда вспоминаешь о том парне?

До Вивианы не сразу дошел смысл вопроса. Не поняла она и почему Рената спрашивает об этом с таким таинственным лицом и видом сообщницы.

— О каком парне?

— Ну, о том, что был у тебя в Чирчео…

Вивиана от души рассмеялась. Витторио, сидевший к ним в профиль, бросил на нее жадный взгляд и послал быструю улыбку.

— Знаешь, я не помню даже, как его зовут. Марчелло? Энцо?

— Раймондо, — наивно подсказала Рената, и Вивиана поняла, что Рената объясняет себе ее отношение к Витторио Де Леонибусу и его комичному ухаживанию волшебными воспоминаниями о том парне из Чирчео — правда, пожалуй, слишком волосатом и абсолютно не понимавшем анекдотов.

Она подумала, что в ее жизни немало сложностей. Многие она сама не могла бы до конца осознать, другие никогда бы не смогла объяснить. Из них самая простая, естественная, чисто физиологическая касалась именно отношений с мужчинами. Брак? Вполне приемлемое решение, чтобы жить без забот рядом с человеком, которого уважаешь, которого желаешь и глубоко любишь. Таким человеком был Джиджи, правда, его нельзя назвать неотразимым, и звезд с неба он не хватает, но всегда такой милый, всегда умеет найти выход из любого положения, может делать приятные сюрпризы. Она не насиловала ни свою верность ему, ни свою неверность. Она предоставляла телу и уму подсказать ей правильный ответ. А затем, каждый раз, когда ей казалось логичным захотеть другого мужчину, когда ей нужно было его общество или просто лишь тело, она, не задумываясь, пускала все на самотек — будь, что будет. И иногда это действительно происходило, часто весьма глупо и разочаровывающе, но никогда не было пошлым.