Она передала ему ладанку, которую он принял и надел на шею.

— Католик поблагодарил бы поцелуем руки, которая протянула ему этот священный талисман.

Мержи схватил руку и хотел поднести к губам.

— Нет, нет, теперь поздно.

— Подумайте, быть может, никогда уж я не буду иметь такого счастья.

— Снимите мне перчатку, — сказала она, протягивая ему руку.

Когда он снимал перчатку, ему почудилось легкое рукопожатие. Он запечатлел горячий поцелуй на этой прекрасной белоснежной руке.

— Господин Бернар, — произнесла графиня взволнованным голосом, — вы до конца останетесь упорным? Нет никакой возможности тронуть вашу душу? Обратитесь ли вы, наконец, к истинной вере ради меня?

— Но, право же, не знаю, — отвечал тот со смехом. — Попросите хорошенько и подольше. Одно несомненно, что, кроме вас, никто не сможет меня обратить.

— Скажите мое откровенно… Если бы женщина… какая-нибудь… которая сумела бы… — она остановилась.

— Которая сумела бы — что?

— Да вот, например… сумела бы любовью?.. Но будьте откровенны и скажите серьезно.

— Серьезно? — Мержи снова старался поймать ее руку.

— Да. Если бы любовь к женщине другого вероисповедания… что, такая любовь не могла бы вас заставить переменить?.. Все средства хороши для бога.

— Вы хотите, чтобы я отвечал вам откровенно и серьезно?

— Я требую этого.

Мержи опустил голову и колебался с ответом. В действительности он подыскивал способ уклониться от ответа. Тюржис шла ему навстречу настолько, что он не собирался ее отталкивать. С другой стороны, находясь при дворе всего лишь несколько часов, он чувствовал, как задета в нем щепетильность его провинциальной совести.

— Я слышу охотничьи крики, — вдруг воскликнула графиня, не дождавшись столь трудного ответа. Она ударила лошадь хлыстом и пустила ее галопом. Мержи следовал за нею, но не мог добиться ни взгляда, ни слова. Вскоре они присоединились к главной охоте.

Олень бросился вначале на середину пруда. Выгнать его оттуда стоило немало труда. Многие кавалеры спешились и длинными жердями принудили бедного зверя возобновить побег. Но холодная вода окончательно истощила его силы. Он вышел из пруда, задыхаясь, высунув язык, и бежал, брыкая копытами. У собак, наоборот, удвоилась горячность. Недалеко от пруда олень, чувствуя, что бегством спастись невозможно, казалось, делал последние усилия и, повернувшись кругом к огромному дубу, смело выставил голову навстречу собакам. Первые добежавшие псы взлетели на воздух с разорванными внутренностями. Чья-то лошадь вместе с всадником грубо была повержена наземь. Люди, лошади и собаки, поневоле остепенившись, расположились вокруг оленя, не осмеливаясь, однако, приближаться более к его грозным разветвляющимся рогам.

Король спешился с большой ловкостью и, держа охотничий нож в руке, подкрался к дубу и сзади перерезал жилы на ногах оленя. Олень испустил какой-то жалобный свист и медленно стал оседать. В мгновение ока двадцать собак бросились на него. Несмотря на то, что они висели на нем, вцепившись в горло, в морду, в язык, олень держался неподвижно. Огромные слезы текли у него из глаз.

— Пустите дам, пустите дам, — кричал король.

Дамы приблизились.

— Вот тебе, проклятый еретик! — сказал король, вонзая нож в олений бок и поворачивая лезвие, чтобы расширить рану. Кровь брызнула с силой и покрыла лицо, руки и одежду короля.

Парпайот, или проклятый еретик, — это презрительная кличка, даваемая кальвинистам католиками. Это выражение и обстоятельства, при которых оно было произнесено, многим не понравилось, между тем как другие встретили его шумными одобрениями.

— Король похож на мясника, — сказал довольно громко с нескрываемым отвращением молодой Телиньи, зять адмирала.

Милосердные души, которых всегда бывает много при дворе, не позабыли довести это выражение до сведения: короля, а король его не забыл.

Насладившись приятным зрелищем собак, пожирающих внутренности оленя, двор тронулся обратно в Париж. По дороге Мержи рассказал брату о полученном оскорблении и о последующем вызове на дуэль, и, так как советы и урезонивания были уже бесполезны, капитан согласился сопровождать Мержи утром следующего дня.

Несмотря на усталость после охоты, Мержи провел без сна добрую половину ночи. Лихорадочный огонь заставлял его метаться на постели и вызывал в нем деятельность воображения, доводящую его до отчаяния. Тысячи мыслей посторонних и даже вовсе не относящихся к настоящему событию осаждали и мучили его мозг. Не раз он думал, что одолевающая его лихорадка предвещает серьезную болезнь, которая не замедлит через несколько часов со всей силой пригвоздить его к кровати. Что станется тогда с его честью? Что скажет тогда свет? Что будут говорить Тюржис, Коменж, и он многое дал бы, чтобы ускорить наступление часа, назначенного для дуэли.

И вот, с восходом солнца, к счастью, он почувствовал, что кровь струится ровнее, и он с меньшей тревогой стал думать о предстоящей встрече. Одевался он уже спокойно и даже не без некоторой заботливости о красоте одежды. Ему представлялось, как на место поединка прибегает прекрасная графиня, находит его с пустячной раной, делает ему перевязку собственноручно и уже не скрывает больше своей любви. На луврских часах пробило восемь. Бой часов прервал его мечты, и почти в тот же момент в комнату к нему вошел брат.

Глубокая печаль отражалась на его лице, и казалось, что он провел свою ночь не лучше. Однако, пожимая руку Мержи, он силился придать своему лицу выражение хорошего настроения.

— Вот рапира, — сказал он, — а вот кинжал с хорошей чашкой. И то, и другое от Луно из Толедо. Взгляни, придется ли тебе по руке шпага, — и он бросил длинную шпагу на кровать Мержи. Мержи вынул ее из ножен, испробовал ее гибкость, пощупал острие и остался вполне доволен. Потом он обратил внимание на кинжал. Чашка около рукоятки была пронизана насквозь множеством мелких отверстии, сделанных с целью зацепить острие неприятельской шпаги и задержать его так, чтобы не легко было вытащить.

— Полагаю, что с таким прекрасным оружием я смогу защищаться, — сказал Мержи. Потом показал ладанку с мощами, данную ему госпожой Тюржис и повешенную на грудь, и прибавил, улыбаясь:

— Вот еще одно средство, спасающее от ударов не хуже кольчуги.

— Откуда у тебя эта безделушка?

— Догадайся! — и легкое тщеславие, проявившееся в желании показаться дамским любимцем, вдруг на минуту заставило его выбросить из головы и Коменжа, и боевую шпагу, которая без ножен лежала уже рядом с ним.

— Бьюсь об заклад, что эта сумасшедшая графиня вручила тебе эту вещичку, чтоб чорт ее побрал с ее коробкой.

— А знаешь, что это — талисман. Он мне дан нарочно для того, чтобы я воспользовался им в сегодняшний день.

— В тысячу раз лучше было бы, если бы она не снимала вовсе перчаток в тот день, когда ей захотелось похвастаться красотой и белизной своей руки.

— Сохрани меня боже от веры в мощи папистов! — воскликнул Мержи. — Но, если мне суждено сегодня пасть, я хочу, чтобы она знала, что перед смертью я имел на груди этот залог.

— Какая суетность! — воскликнул капитан, пожимая плечами.

— Вот письмо к матушке, — сказал Мержи, слегка дрожащим голосом.

Жорж взял письмо, ни слова не говоря, и, подойдя к столу, открыл маленькую библию и принялся за чтение, чтобы чем-нибудь наполнить время, покуда брат кончал одеваться и завязывал множество шнурков и ленточек, которые тогда были необходимой принадлежностью одежды.

На первой попавшейся ему на глаза странице он прочел следующие слова, написанные рукою его матери: