Жилец вздохнул во сне — и птицы улетели,

Покинув подоконник, где свистели,

И пересели ниже, на порог,

Под сероватый утренний парок.

Хозяин встал — спешат переселиться

На гнутую соседнюю кислицу.

Он тронул дверь — они скорее в сад

И с яблонь извиняюще свистят:

Теперь-то, мол, усвоили урок

Счастливые, мы о других забыли!

А между тем часы пять раз пробили.

Да, мне знаком зелено-красный дом,

Где вот уже сто весен день за днем

Все протекает тем же чередом.

Я наблюдал, как робкий луч луны

К соборным изваяньям крался:

Он замер — так порой со стороны

Казалось мне; узреть пытался

Я проблески меж статуй вековых

С рожденьем Мира здесь воздвигли их,

Решив, что Мир — слуга святынь Земных.

Слегка перемещаясь, лунный лик

Высвечивал фигуры, лица;

К деталям строгой лепки свет приник,

И вот уж ярко серебрится

Весь ряд: пророк, король и кардинал,

Какими их художник изваял,

Стремясь обожествить оригинал.

Здесь, ветром приглушенные, слышны

Великомучеников стоны.

В них скорбь утрат блаженной старины,

Когда священные законы,

Ниспосланные волею небес,

Рассудочность подмяла, словно пресс,

Под свой неумолимый Интерес.

Ты дай мне знак любой:

Взмахни слегка платком

Иль помаши рукой.

И хоть сулят беду

Свидания тайком,

Но я приду,

Поверь,

Но я приду!

Ни темный лес, ни луг

Не разлучат теперь

Тебя со мной, мой друг.

Пусть мне гореть в аду,

Ты приоткрой лишь дверь,

И я приду,

Поверь,

И я приду!

Больше не бывать мне на арене…

Так что, не тая,

Ты скажи: циркачку вдохновенней

Видел ли, чем я?

Свою душу мне открой,

Будь правдив со мной!

Никогда уж я скакать не буду

На коне гнедом.

Но тебе являться буду всюду

На пути твоем,

И не раз перед тобой

Вспыхнет образ мой!

Помоги, прошу, представить зримо

Вновь полет коня

Сквозь кольцо в твоих руках, любимый,

И заставь меня

Счастье прежнее опять,

Плача, вспоминать!

Хоть, увядшая, гляжусь я жалко,

Хоть немолода,

Поцелуй меня, как прежде, жарко,

Как порой, когда

По щекам еще не тек

Горьких слез поток!

Деревья нынче словно сбросить рады

На крышу, подоконник, в пыль дорог

Оборки, ленты, пышные наряды:

Что ни секунда — лист слетел и лег

Туда, сюда, вокруг: листве закончен срок.

Один застрял в паучьей паутине,

На полпути прервав недолгий лет:

Как висельник, мотается и стынет,

Весь в золотом; другой, зеленый, ждет,

Дрожа, что и ему вот-вот придет черед.

В минуту здравую скажу:

Не приходи,

Растай, подобно миражу,

Не береди

Ран — пусть уймется колотье в груди.

Но мой безумный миг смелей:

Бежать от чести

Чудесной близости твоей?!

Пускай из мести

Твои глаза меня сожгут на месте!

И говорю: приди, свети,

Разлей свой свет.

Застань, как молния в пути.

Мне дела нет,

Что после в темноту уйдет мой след.

Доверьтесь мне, милейшая

Пусть это только блажь,

К тому ж еще пустейшая

Но был ли голос Ваш

Иль взор исполнен томности

Такой, что упрекнуть

Могли бы Вас в нескромности

Хоть раз когда-нибудь?

И буду я утешную

Лелеять мысль одну,

Пока, как все мы, грешные,

В могиле не усну,

Что вспомните вы некогда

Того, о ком всегда

Вам было вспомнить некогда

В те давние года.

Тупик, идущий от Коммерческой дороги:

Окно и дверь, и рядом — дверь, окно.

Куда ни поглядишь, во всех домах одно.

Викарий Доул здесь нашел приют убогий.

Он бледен и очкаст, тощ, длиннолиц, усат.

Весь день через порог снует вперед-назад.

Рояль, усталый шелк кистей на покрывале,

Щербатых клавиш ряд — тут желты, там запали.

Но рядом стопка нот, Новелло — «Гимнов» том,

«Закон Небес — Земле» на стенке под стеклом.

Он, как к себе домой, в дома соседей входит,

Их нет — он во дворах их, не чинясь, находит.

Вон за стеною муж с женой схлестнулся в крик…

Викарий не моргнет: он ко всему привык.

Мальчишкам наплевать: знай, в след ему хохочут:

— Эй, мистер Доброхот! — Пусть слушает, коль хочет!

Но, бледен, тощ, сутул, он весь в плену забот.

А вот какой в них прок — кто ж это разберет!