Открылась ярмарка осенняя,

А дождь — стеной.

Овец здесь — тысяч семь, не менее…

Все до одной.

Промокли, жмутся к стенкам вяло.

Но вот в загонах пусто стало,

И аукционист устало

Рукой стирает грязь с журнала,

С лица ладонью капли смахивает, и выжимает свою бороду,

А дождь — стеной…

Кроны завьюжены,

Сучья нагружены;

Куст увенчался пышною шапкой,

Ветка торчит перепончатой лапкой,

Хлопья блуждают и сослепу вверх начинают взлетать,

Новые хлопья на них налетают и вниз увлекают опять.

Прутья ограды слепились сплошною стеной,

Воздух наполнен мерцанием и тишиной.

Сел на клен воробей,

И вдруг с пушистых ветвей

Втрое больший, чем он, срывается ком снеговой,

Опрокидывая и погребая его с головой,

Вот так сюрприз!

И дальше рушится вниз,

Разбивая все белые залежи в прах,

Сверху — до самой земли, как лавина в горах.

Стали ступеньки крутым косогором,

Вверх по которому робко ползет

Кот беспризорный с растерянным взором…

Ну, заходи, черный кот!

«Спою, — сказал я, — славу ей,

Ей, горькой сладости моей.

Она — звезда!

Прекрасен свет ее очей!»

Пронзенный словно сотней стрел,

Взял арфу я, и так запел,

Как никогда,

И чудно голос мой звенел,

И песнь от боли ожила!

Я и не понял, как ушла

Моя беда,

А ведь давно мне душу жгла!

Но потеряла цену вдруг

Жизнь для меня. Ответь, мой друг,

Кто и когда

Вернет мне счастье сладких мук?

I. Томас Трембл год назад

Переплавил мой наряд,

Но я этому не рад.

II. Я, созданный Брайаном Джоном,

Сто лет своим гордился звоном.

Теперь же звон мой схож со стоном.

III. Я триста лет сзывал народ,

Но реставрирован. И вот

Теперь мне, старцу, снова год.

IV. Я Генри Гопкинсом отлит.

Хоть у меня почтенный вид,

Но я не слишком басовит.

V. Я тоже. Ибо мой металл

Теперь слегка поплоше стал:

Отливщик часть меня украл.

VI. И я расстался с серебром,

И оловянным языком

Звоню печально о былом.

VII. Мне год назад спилили ухо,

И сразу же, лишенный слуха,

Я зазвучал мертвецки глухо.

VIII. Двоим я прежнею порой

По силам был. Теперь со мной

Дурак справляется любой.

Я дожил до главы седой,

Не зная женщин, Боже.

Уж лучше бы родитель мой

Вовек не знал их тоже.

Бледны как смерть жена его и мать,

А сам он, пересиливши терзанья,

Отчаянье пытается скрывать.

Они прощались в зале ожиданья,

Когда, прервав немолчные рыданья,

Взревел мотор, напомнив, что беда

Не к ним одним наведалась сюда.

Солдат прощался с молодой женой

И с матерью, изборожденной горем,

Как шрамами. Слыхал я стороной,

Что плыть ему к восточным дальним зорям

(Пять лет в разлуке быть ему за морем).

Шагнул к дверям. И вслед истошный стон

«Дождусь ли?!» за собой услышал он.

Затопили, за нашим окном закурился первый дымок:

Лучи пронизали огонь, будто нити — ткацкий станок.

Воробьи из кустов выпархивают, трепеща от испуга,

Что вернется зима холодная и закружит вьюга.

Ивы, чьи ветви топорщатся от осенней ветреной дрожи,

На мальчишек, недавно подстриженных, очень сейчас похожи.

Кто там тяжелый идет и высокий,

Черный и красный, белым покрытый?

Такой черноглазый, такой краснощекий,

С полоской волос, как морозцем, подбитой?

К нам идет древотряс

Делать сидр для нас,

А за ним, на колесах, в полном порядке

Яблоки, мельница, пресс и кадки.

Паркеты в залах черви съели,

Каблук не застучит.

Король виолончели

На кладбище зеленом спит.

О, буду ль вновь кружить, кружить, кружить

С тем упоеньем?

Не петь веселой каватины

Сопрано и басам.

Одни лишь паутины

Качаются по всем углам.

С кем я еще спою, спою, спою,

Как пел я с нею?

И очи ясные закрыты,

Навеки полны мглой,

И алые ланиты

Белеют смертной белизной.

Удастся ль мне вернуть, вернуть, вернуть

Тех дней веселье?

О, что мне душный полдень мая

И летнее тепло?

Виолы, душу мая,

Звенят, шалят, хохочут зло.

Плясать ли мне в кругу, в кругу, в кругу

Теней оживших?