А ведь был Петербург, балы в Смольном, галантные офицеры…

Впрочем, вскоре начали наезжать соседи — молодые помещики. Недостатка поклонников у Ирины не было, но ей приглянулся скромный сын соседского помещика, которому не сегодня завтра грозило полное разорение, — Валентин Андреевич Троянов.

Встречались в гостиной, ходили на Суру кататься на лодке. Клялись друг другу в вечной любви, и через некоторое время тайное стало явным — ее талия заметно пополнела, на лице — коричневатые пятна… Валентин предложил руку и сердце. Но отец решительно отказался выдать за него свою дочь. Боже, сколько пришлось ей вынести! — упреков, угроз, проклятий. И все же втайне обрадовалась, когда отец приказал, — немедленно в Петербург! И там нашли врача-девушку, которая согласилась помочь беде, — приняла близнецов-новорожденных у себя на квартире. Это была Лидия Петровна Градова.

Вскоре после этого отец поручил близнецов своей племяннице и старой няне Маркеловне — их отправили по железной дороге до Алатыря. Через месяц племянница вернулась, сказала, что устроилось как нельзя лучше, — Маркеловна в имении Шутовых, близнецы пристроены…

— И думать о них не смей. Устраивай свою жизнь, — строго наказал отец. — Се ля ви. Не ты первая, не ты последняя… Сколько, по-твоему, было внебрачных детей у графа Орлова?.. Теперь у нас одна забота — спасти фамильное достояние.

Через полгода Ирина Павловна вышла замуж за графа Кара.

Купив в Новом селе дом с усадьбой, Кондратий Валдаев распродал всю свою движимость и недвижимость, остался гол как сокол и даже занял под вексель у Андрона Алякина сотню рублей, обязавшись платить двадцать процентов годовых.

Таких векселей у Андрона много. Кроме процентов, собирает он и оброк с должников. Выдаст кому-нибудь необходимую суму, подождет месячишко, потом заявляется самолично.

— Слушай, грех-то какой… Деньги-то, что тебе одолжил, знаешь ли, во как самому нужны. Вертай.

Что остается должнику? Туда-сюда — денег нет. Ну и начинает упрашивать: так и так, подожди еще малость. И по сему случаю приказывает своей бабе зажарить для благодетеля курицу, ставит штоф водки на стол — угощайся, родимый, только потерпи с должком.

Таким же образом повадился Андрон и к Кондрату Валдаеву.

— Тьфу!.. Брюхо ненасытное! Чтоб его подняло да грохнуло! — ругался после его ухода сын Кондрата — Гурьян. — Отпусти ты меня на сторону, — просил он отца. — Не могу больше… Чего тут торчу? Деньги семье нужны.

— Сторона, Гуря, как чую, иначе называется — куда глаза глядят. Так, что ли?

— В Петербург.

— Родные, что ли, у тебя там?

— А чего тут без гроша маяться?

Рассердился Кондрат. Вон ведь чего, в Петербург захотелось сыну. А разве не помнит Гурьян, как проездил попусту в губернский город вместе со своими дружками Афанасием Нельгиным и Аристархом Якшамкиным. И всего-то две недели там пробыл, а вшей привез не менее пуда.

Наспорившись с отцом, Гурьян надолго замыкался в себе. Ходил мрачнее тучи, ничто на свете, казалось, не было ему мило. Вот если бы кто-нибудь согласился поехать вместе с ним на сторону… Тогда бы отец уступил. Но с Афанасием Нельгиным и Аристархом Якшамкиным каши не сваришь — они уже раз обожглись… Подговаривал своего дружка Кузьму Шитова. Тот сперва загорелся ехать. Но две недели тому пошел на попятную: мол, у него в Алове есть одно важное дело…

Вскоре Гурьян снова заговорил с отцом об отъезде.

— Умнее меня, что ли, стал? Ишь, грамотей!.. — кипятился Кондрат. — Ты подумай, да покрепче, кто у меня молотобойцем будет?

— А на что Антип? — кивнул Гурьян на младшего брата. — Ему девятнадцать, не маленький.

Помнил Кондрат кулачный бой на масленицу. Поперек всех пошел тогда сын и победил. Но всегда ли так будет? Петербург! Кто знает, что там за народ, какова там жизнь… А жизнь — она и не таких, как Гурьян, в три погибели гнет…

— Не дам моего благословения. И денег тоже не дам.

— Без них уйду.

Зло глянул Кондрат на сына и словно впервые увидел — иссиня-черные брови срослись на переносице, прикрывают глаза, похожие на угли в горне. И ростом — добрая сажень.

— Ты… ты думай, чего городишь. На чью шею хомут свой наденешь? — вконец обозлился Кондрат.

— Какой?

— Жену свою.

— Пускай пока тут, потом к себе заберу.

Этот разговор завелся в кузнице, а закончился вечером дома.

— Иди, иди, пусть шайтаны таскают тебя по свету!

— Не дури! — прикрикнула на мужа Устинья. — Кого клянешь? Родного сына. А может, он свое счастье там найдет.

— Как же, держи карман шире! Знаю, чего он найдет!.. Нет, не благословлю. — Отец махнул рукой, как саблей, словно отрубая от себя сына. — На дорогу ни копейки не дам.

— Кабы она у тебя была, копейка-то, — усмехнулся Гурьян.

— А это что? — распетушился Кондрат, показывая трешницу.

— И эту трешку Андрон прожрет.

Мокрой от слез стала в ту ночь двуспальная подушка в грубой домотканой наволочке. До самого утра, как порывистый ветер с дождем, вздыхала и плакала Окся. Встала с опухшими, заплывшими веками.

— Не убивайся, — сочувствовала Устинья. — И другие мужики уезжают. И свекор твой по чужим сторонам хаживал. Замеси для муженька лепешки, да не на слезах своих — на молоке замеси.

Гурьян умылся у колодца во дворе и с мокрым лицом вошел в дом утереться. Мать острием ножа протыкала уже раскатанные на столе пресные лепешки, чтобы не отстала верхняя корка. Дырочки напоминали птиц в небе.

— Нам с Оксей некогда, — сказала она. — Сам сходи огурцов нарви на дорогу.

Гурьян вышел во двор. Острой жалостью отдалось в сердце цыпиканье отставшего от выводка цыпленка, доносившееся из крапивника. Склонился над грядкой, срывая усеянные колючими пупырышками заплаканные огурцы.

Мать сказала, чтобы он взял с собой в дорогу теплый бобриковый пиджак, а снохе наказала пришить к подкладке на спине кармашек — паспорт носить. Аксинья достала с полки своей рукодельный коробок, нашла в нем зеленый лоскут и принялась за работу. И то ли потому, что из-за слез рук своих не видала, долго возилась с нехитрым делом, наконец перекусила нитку и, погладив ладонью шероховатый бобрик, вздохнула, подергала пуговицы — надежно ли пришиты.

После завтрака Гурьян сложил в мешок все, что надо было взять с собой, — котомка вышла преизрядная, — и стал прощаться. Аксинья, всхлипывая, прикрывала концом зеленого платка обезображенный плачем рот.

Гурьян поцеловал ее во влажные губы и почувствовал, как по спине пробежал холодок; схватил жену за плечи и потряс:

— Не вой…

Закинул за спину котомку.

— Я еще к Кузьме Шитову загляну — проститься надо.

Вышел в сени, спустился по ступенькам крыльца. Красными стаями нависли над головой спелые вишни, чуть покачиваясь под ветерком, словно жалея его и прощаясь.

Направился к Шитовым.

В каких только краях не побывал, каких только людей не повидал отец Кузьмы — Иван Шитов! На Волге был водоливом, матросом, крючником. В Сибири, на Ленских приисках, женился на чалдонке и, накопив деньжат, отстал с помощью жены от гулящей компании приисковых рабочих и приехал в родное село.

Жену его, Улиту, до сих пор зовут сибирячкой, хотя она давно уже бойко говорит по-мордовски. В Алове они дом поставили, купили мерина и черную комолую корову.