Уже вечер, в избе темно, а взрослые еще не приехали с сенокоса. Марфа качает в колыбели первенца Василисы — Михея, и хрипловато напевает:

Купря сидит на лавке. Его не взяли на сенокос. А ему так туда хочется! Представить только! едешь лесом по ухабистой дороге, а деревья, будто подслеповатые, наклоняются к тебе с двух сторон — стараются познакомиться. Ветвями, как руками, выхватывают с воза клочья сена. Вот молодой дубок с размаху царапнул охапку чуть не с полнавильника и держит на ветке, как на ладони. Нанюхается полевого аромата и пустит сено по ветру. Коли едешь наверху воза — не зевай, кланяйся каждой низкой ветке. Проворонишь — любая ветка, а уж дубовая тем паче, либо схватит тебя за волосы, либо смахнет с воза, как тряпка крошку со стола.

Воз сена с верхом под тугим гнетом на неровной лесной дороге то и дело накреняется, мотаясь из стороны в сторону, словно решето в руках ленивой хозяйки. И сеет окрест пряные запахи мяты, богородской травы, донника и клевера. Вздремнешь, устроившись в ложе, промятом гнетом, и уснешь, — сам не заметишь как. А ветер напевает, будто бабуля Марфа над колыбелью Михея:

— Вздуй огонь, бабуль.

— Приедут наши с сенокоса — тогда и зажжем.

Купря открыл окно, выходящее на улицу, облокотился на подоконник. За окном — прохладная чернота ночи, где-то вдали тарахтенье телег.

— Бабуль, слышь, наши едут!

Когда в нужаевской половине избы стало светло, Купря подошел к спящим в обнимку близнецам — Вене и Вите. Такие они похожие друг на друга! — как две вишенки на одной ветке. Даже сопят одинаково. На печке их ровесница Таня. Через задоргу светилась ее ручонка, вся в цыпках до локтей, пальцы шевелятся во сне, как плотва в стоячей воде, — узнать, и во сне у нее зудят цыпки.

Первой в избу вошла Василиса, взяла своего Михея и ушла. Затем потянулись ее младшие сестры, затем — Платон с Матреной, последним вошел Тимофей.

— Ну, баба, корми нас, — весело проговорил он. — Проголодались, как шайтаны.

Купряшка захлопнул окно и сел к столу. На ужин была окрошка, в которую ради сенокосного устатка накрошили соленых грибов и свежих огурцов.

Шагая со спящим младенцем на руках по темной улице, Василиса видела, как загорается свет в окнах, слышала, как весело клацкают ложки, ложась на стол, — вот и конец сенокосного дня.

Ночью бабке Оре Чувыриной поспать не пришлось: хлебы пекла. И потом все утро клонило в сон. Но как ляжешь? Кто присмотрит за внуком, озорником Илюшкой? Она вышла из дому на улицу — разогнать дремоту. Было жарко и душно — ни рот открыть, ни дух перевести. Нигде нет прохлады. Даже под сенью телятника. Лопухи и те повисли, точно тряпки на бельевом шесте. Листья ветел распластались в синем небе, лениво плывут по нему, точно плотва на мелководье. Какая-то птаха в густом вишняке в саду жалуется пискливо:

— Пси-и[13]…

«Спаси бог от пожара…»

Вернувшись в избу, бабка Оря легла на коник, накинула от мух на голову старую шаль, уже давно превратившуюся в бесцветную тряпку, — лет десять тому прислал эту шаль из города сын Евграф. Где теперь он? Давно от него ни слуху ни духу. Ни от него, ни от его жены Калерии. Коли даст бог Евграфу здоровья, выйдет в люди. Митька Вирясов — а сын чем хуже? — попервоначалу в дворниках ходил, пьяницей заделался да в мазурики вышел — большой начальник стал…

— По-жа-а-а-ар! — донесся с улицы Илюшкин голос.

Вскочила бабка Оря, точно ужаленная, бросилась к окну — где горит? И вправду, стелется дым по улице. Сердце оборвалось: «Пожар!» Но когда присмотрелась, поняла — не дым это вовсе, а пыль. Четверо мальчишек оседлали сучковатые ракитовые ветки с густой листвой и носятся наперегонки по дороге, поднимая пыльные тучи. Вот тебе и пожар!

— Шайтан возьми вас, ругатанов! — крикнула им бабка Оря. — Напугали меня, налетные! А тебе… — погрозила она пальцем Илюшке, — тебе я задам!

— Спа-сай-тесь! — крикнул кто-то из мальчишек, по привычке задирая портки, чтобы было легче удрать. — Барин едет!

Послышался звон колокольчиков.

— Урядник!

— Ста-но-вой!

— Граф Кар!

Не успел Илюшка удрать — звон колокольцев раздался совсем близко. В клубах дорожной пыли появился тарантас, остановился возле ворот; в его плетеном кузове, словно клуха в лукошке с цыплятами, сидела с тремя ребятишками не по-деревенски одетая женщина. Кучер вошел во двор и открыл одностворчатые крытые ворота, вскрикнувшие потревоженной курицей.

Заслышав скрип и голоса во дворе, бабка Оря вышла на крыльцо. Ба! Не сон ли? Калерия с ребятишками!.. А Евграф? Где же Евграф?..

Первой с бабкой Орей поздоровалась Калерия, потом ее дочери — Нина и Лена и уж последним сын Костя. Со дна тарантаса приезжие достали три подушки, тюфяк, отвязали притороченную к задку малиновую коробью, вытащили из-под сидений еще какие-то вещи, и все это с помощью возчика быстро перетаскали в избу. И когда все было внесено, бабка Оря не без язвительности спросила:

— А Ягру-то вы не забыли?

— В тюрьме он, матушка…

Старуха часто-часто заморгала, глядя на сноху, потом закатила глаза, грохнулась на коник и запричитала:

— Ой, сы-ы-но-ок!..

Изба загудела большим колоколом.

Сбежались соседи. Толпились на крыльце и под окнами.

Илюшка не решился войти в избу. Зато Купряшка Нужаев осмелел и заглянул в окошко. Потом подбежал к Илюшке.

— Домой иди. Там конфетки раздают.

— Ври!

— Ей-богу, не вру!

Илюшка несмело направился в избу. Купряшка подталкивал его сзади.

— Вот Илюшка. Ему тоже конфетку надо, — сказал Купряшка.

— На, держи гостинец, маленький Чувырин! — Калерия улыбнулась и протянула конфетку — длинную, как палочка, перевитую полоской золоченой бумаги.

Исподлобья, изучающе смотрел Илюшка на людей, толпящихся в избе. У малышей в руках конфетки, и они улыбаются. А у бабки Ори нет конфетки — лежит на конике и причитает, вытирают слезы и другие старушки. О чем плачут? Или обделили их? Илюшка крепче сжал руку с гостинцем. Очень уж жалко бабушку… Поделиться с ней? Но ведь конфетка одна-единственная…

За спиной, сопя от удовольствия, сосет свою конфету Артюшка Зорин, а Борька Валдаев, опоздавший к раздаче гостинцев, спрашивает завистливо и подобострастно:

— Сладкая?

— Угу.

Бабка Оря все еще плачет на конике.

Толпа во дворе стала еще гуще.

На бельевом шесте Илюшка увидел мужские порты и красную, с синими полосками рубашку и сразу вспомнил про дедушку, который вьет сейчас новые вожжи на берегу речки. Уж он-то успокоит бабку!..

Филиппу Чувырину за семьдесят, но любят его мальчишки, — ведь дед первый сказочник и врун в Алове. Кашляет дед как-то по-особенному, будто из холостого ружья палит, гулко и глухо: бухум! За это и прозвали его Бухумом. А за крючковатый нос, до кончика которого легко достает нижняя губа, еще и Филином прозвали. Как сотский, он имел для ношения бляху размером с чайное блюдце, на которой выбит царский герб — двуглавый орел.

Для своих лет Бухум и боек и здоров, только на уши туговат стал. Сидит он сейчас в заброшенном саду под яблонькой — вожжи вьет. Чуть начнет припекать, он — в тенечек, так и движется вокруг дерева, как Земля вокруг Солнца. Между делом Бухум закинул в соседний сад удочку, закатав крючок в мякиш черного хлеба. Так он выуживает соседских кур. Их пока в саду нет, но Бухум знает, что кто-нибудь выгонит кур с огорода, чтобы не клевали огурцы. Хохлатки побегут вдоль плетня, хоть одна да остановится, клюнет приманку. Тогда не зевай, тащи курицу — она и звука не издаст забитым, саднящим горлом. Дед воровато оглядится — не смотрит ли кто? — и, свернув добыче голову, спрячет курицу в укромном местечке, чтобы на другой день сварить в особом чугунке.