Однажды утром Лушка принесла отцу на широком липовом подносе, который зовут ночевкой, завтрак — сваренную, но не лупленную, грязноватую картошку.

— Поджарить бы с молочком, — мечтательно проговорил Роман.

— Ешь так, нечего ломаться — не ухарь-купец, — огрызнулась дочь.

Солнце позолотило ветхий, качающийся от ветра плетень у избы Нужаевых, пересчитало черные горшки и красные кринки, опрокинутые на колья, и долго, пока не село, играло с ними. Потом вдоль Полевого конца пробежал игрун-ветерок, бросая вверх целые пригоршни густой, горячей, мягкой пыли, закручивая ее в маленькие вихри. Под окнами Валдаевых подхватил обрывок какой-то бумаги и влетел с ним на лужайку в проулке у Нужаевых, на которой белыми полосами по зелени были разостланы холсты. Ветер отвернул одну холстину, точно осматривал ее с другой стороны, и начал кататься по ней, оставляя тут и там следы-морщины. Потом пригнал откуда-то шальное облачко пыли и потряс его над холстами. Дремотно-печально зароптали вокруг старики-лопухи.

Из нужаевской половины торопливо выскочила Василиса, плюхнулась осадистым, ходившим, словно сито, задом на лужайку и начала собирать холсты, будто поклоны кому отдавала. И только успела отнести их домой, на село, громыхая, опустились до времени настоящие сумерки, а в черные избы вошла ночь. Ослепительно трепыхнулась молния, и почти одновременно раздался стук.

— Люди добрые, — послышался с улицы скрипучий, как ржавое железо, голос, — пустите ночевать.

Припустился проливной дождь.

— Заходи, — борясь со страхом, ответила Василиса.

Вошла согбенная нищенка-старушка с мешком, набитым, видимо, кусками милостыни.

Новая вспышка молнии была так ярка, что показалось, где-то рядом вспыхнул гигантский фонарь. Все кругом потряс гром, да такой сильный! — будто рухнула земля в преисподнюю.

— Свят, свят, свят! — как слабое эхо, повторила старушка, крестясь на образа. — Многие лета в-ам здравствовать!

— Проходи в избу, — сказала Василиса. — Никого дома нету — на жнитво ушли. Скоро, видать, будут. Семья у нас немалая, но положим тебя где-нибудь. Негоже без приюта в такое ненастье.

— Спасибо, милая. Куда бы мне лошадку свою поставить?

— Разве на лошади?

Странница подняла свою палку.

— Да вот она.

— Возле печки положь, на приступку. — Василиса засмеялась.

— Меньшие-то ваши где?

— Да вон под дерюгой на печке. Грозы боятся. Вай, никак не вспомню, где я твой голос слыхала?

— Подумай, милая, может, вспомнишь.

Гром уже не гремел, а глухо роптал вдали. Странница похрустела пальцами рук, и Василиса вспомнила:

— Великим постом тебя видела… С двойняшками ты была. И барышня с тобой. Одеты вы были, как барыни.

Странница неопределенно покачала головой:

— Не спишь, милая, а бредишь…

— А Витюшка с Венюшкой теперь гугукают, смеются…

— И во сне мне не пришлось барыней бывать. Что под окном выпрошу, под другим, в рот кладя, выкрошу. Кусками живу, подаянием. Ты укажи, милая, где косточки до утра сложить.

— На печке, знамо дело, тебе бы послаже было, да завтра пораньше поднимемся топить — дым в нос ударит. Ложись в сенях.

— Как тебя зовут-величают, не упомнила… Василиса? Ласковая ты. Дай тебе бог такого мужа, чтоб не пил, не курил… Три, говоришь, у вас малыша?

— Тот-то оно. Сноха с тела спала. Трех малюток прокормить — не легкая забота. Танюшку отняли, а близнецы сосут. Боимся… Ну, как помрут, кто платить за них будет.

Вскоре старушка заснула и не слышала, как вернулись со жнитва остальные Нужаевы. Поутру проснулась от квохтанья курицы — та словно жаловалась на свою судьбу.

Вышел в сени Платон.

— Петровна, ты?

— Издалека пришла близнецов проверить. Как они?

— Растут. Не хворают. Господь миловал.

— Ухожены?

— Пуще глаз бережем.

— Благодарим. — Старушка протянула Платону красненькую.

— А где ж мать-то ихняя живет?

— И не надо тебе об этом знать.

— Я к тому, что в случае чего весточку послать куда…

— В полгода раз до самой смерти буду сама наведываться.

Если взглянуть с Белой горы, внизу, как огромные овальные зеркала, поблескивают три озера — Сонливое, Подбродное и Борониха. Места вокруг озер топкие, только в сухую погоду проступают тропинки. Сумеешь пройти по ним, попадешь на Русскую дачу — в тенистую дубовую рощу и душистый сосновый бор. В лесах этих много полянок, пригодных для покоса.

Ни свет ни заря раскинули здесь косари свой стан. Подняли к небу свои отполированные оглобли порожние рыдваны, как бы отдыхая от тяжкого пути. Лошади хрупают только что накошенную траву. Из-за деревьев раздаются голоса мужиков, позвякивают бруски о косы. У крайнего рыдвана сидит мальчишка лет восьми и самозабвенно мастерит ножом липовую дудку. Не заметил он, как из дубняка появился Исай Лемдяйкин — подошел вплотную, цепким взглядом обшарил все вокруг и лишь после этого попросил:

— Эй, парень, дай попить.

Мальчик молча указал ему на лагун под телегой.

Исай вяло тянул теплую воду, пропахшую гнилым деревом, а напившись, присел на минутку у рыдвана, словно отдыхая, затем зашагал обратно в дубняк. Мальчик снова принялся за свою дудку. Вдруг за его спиной зашуршало. Он оглянулся — вай! — вытаращил глаза от испуга: из-под рыдвана, будто живое, выползало новое торпище[11]. Извиваясь огромной змеей, оно потянулось в сторону рощицы.

Позабыв о дудочке, мальчик стремглав метнулся на соседнюю полянку, где уже лежали зеленые прошвы покосов, искрящиеся спелой земляникой и клубникой.

— Убежало! — запыхавшись, проговорил мальчишка таким тоном, точно хотел обрадовать отца. Тот побранил сына, мол, надоело тебе одному в тенечке сидеть, пошутковать вздумал, но в конце концов пошел посмотреть, что все-таки случилось. И впрямь — торпища нет.

— Кто здесь был? — допытывался отец.

— Парень воду пил.

— Ну и ротозей же ты!..

Косец метнулся в дубнячок, туда-сюда — никого нет. След воришки на примятой траве привел косца до тропинки, утоптанной и гладкой, как ремень. Дальше и идти незачем, все равно не найдешь…

А Исай Лемдяйкин, поняв, что погони за ним нет, остановился, чтобы перевести дух и, сошел с тропы. Поправил вывернувшийся на бегу лапоть и набожно перекрестился:

— Слава тебе, господи! Помог дело спроворить и ноги унести.

Направился было берегом Суры до Лубяного мосточка и вдруг услышал из-за чернотала знакомый голос:

— Тпру-уу, проклятая!.. — и вскоре: — Ка-ра-ууу-ул!

Исай торопливо спрятал в осоке торпище и пошел на зов. Сперва увидел рыжую кобылу, запряженную в рыдван, а подойдя ближе, невольно попятился. В осоке, на берегу ручья, лежал на спине Прокофий Валдаев с распоротым брюхом, из которого, как вино из бочки, хлестала кровь.

— Кто тебя так, дядя Проня?

— Ох, сам себя, Исай, сам… — со стоном говорил Прокофий, судорожно дергая руками и ногами. — Осоку на рыдван клал… Рыжуха тронулась… Я за ней с охапкой, на ручку косы наступил, перевернулась лезвием вверх, живот пропорола… Ох, смертушка подходит… Передай брату моему Роману такое слово: зря он обижал отца и Анисью, это я по злобе… ох!.. наклепал на них… поверили… Ну вот и наказал меня господь… Передай Роману… И беги, беги, Христа ради, в село, ну, чего ты, чего?.. Ой!..

Когда сбежался народ, Прокофий уже отходил, но губы его, словно подведенные синькой, что-то невнятно шептали…

После поминок Исай Лемдяйкин пересказал Роману последние слова покойного.

Новое горе сдавило Роману горло.

— Правда поздняя — чаша слезная… Ну? Как же мне теперь?

Рванулся Роман с места, побежал в дом сходок, кричал, чтобы допустили к становому. Допустили. Рухнул Роман на колени.

— Немедля сажай меня, ваше благородие, в тюрьму!..

— За что же?

— Анисья повесилась… Загубил я душу безвинную. До петли довел!..