Примерно через неделю после этого события русские открыли по австрийским позициям ураганный огонь. К вечеру в окопах раздались крики: «Zurück! Alles zurück!» Швейк во время отступления отбился от своих и спокойно откатывался назад один — в этом мечущемся и проклинающем всех и вся людском потоке. Перед ними погонщики гнали целые гурты скота. Тут неприятель пристрелялся и стал залпами бить по шоссе шрапнелью. Раненые животные, обезумев от страха и боли, разбегались по полям. Одна большая статная корова, мчавшаяся не разбирая дороги вперед, подняла бредущего по обочине Швейка на рога и вскачь пустилась в поля.

Дозор 8-го Донского казачьего полка осторожно продвигался вперед. Внезапно прапорщик скомандовал «Ложись!» — и, оставив коня, пополз по-пластунски в чащу — оттуда слышалось мычание и людской голос. Подобравшись поближе, прапорщик увидел, что на лужайке пасется большая пегая корова, которую ведет на веревке человек в разодранной австрийской форме. Потом солдат привязал корову, забрался под нее и принялся доить в котелок, приговаривая: «Вот видишь, Буренка, будем тут с тобой в лесу теперь отшельничать. Только дай молочка побольше! Не срамись, Буренушка!» Прапорщик подал знак казаку, стоявшему поблизости, и прошептал: «Пленный? Рехнулся? Или какого черта?»

«Ваше благородие, — зашептал казак, — у него винтовка!» — «Да?!» — подивился офицер и только теперь заметил, что у человека за спиной винтовка. «Вперед!» — скомандовал он. Четверо верховых влетели на полянку, направили на отшельника пики и гаркнули: «Руки вверх!» Австриец поднял руки, а один из казаков соскочил с коня и отобрал у него оружие. Схватив солдата за плечо и заметив у него на груди медали, он сказал офицеру: «Медали у него! Видать по нашим стрелял!» Разведчик влепил солдату пощечину, сорвал медали и сунул их в карман. Пленного повели в штаб.

По дороге встретили полк, казак передал пленного в штаб. Толстый полковник гаркнул: «Военнопленный?! Кажется живой язык! Как твоя фамилия?» — «Осмелюсь доложить, холост!» — отрапортовал пленный, полагая, что у него спрашивают, как поживает его «фамилия», то есть семья… «Но это, ваша милость, все равно очень приятно, что изволите справляться насчет моей жены и деточек», — невозмутимо продолжал «язык». Полковник произнес, обращаясь к штабным: «Что за дурак!» А затем снова обратился к штабным: «Чудак-дурак?» А затем снова обратился к пленному, но уже по-немецки: «Sagst du dein Name!» И тут солдат, вытянувшись в струнку и «пожирая» полковника глазами, молвил голосом, прогремевшим по всей Руси великой до самого Черного моря: «Иозеф Швейк, Прага, улица На Бойишти, «У чаши!»

«Habent sua fata libelii»[1]) — это мудрое древнее изречение как нельзя более подходит к великолепной эпопее смеха и насмешки, которая в середине 20-х годов нашего века ввела в мировую литературу новый, ставший бессмертным образ «непризнанного героя без славы и истории Наполеона». Ибо «Похождения бравого солдата Швейка» имеют свою судьбу! И, к слову сказать, не без интересных похождений…

Историки литературы подробно исследуют, как из первой, еще черновой заготовки Швейка — официально признанного идиота, разлагающего императорско-королевскую армию исключительно своим верноподданическим стремлением служить государю императору «до последнего издыхания», — через десять лет Ярослав Гашек выковывает героический образ своего «бравого солдата». Теперь уже его Швейк — неистощимый балагур, настоящий сын своего народа, выходец с пражской окраины — в беспощадной пародии высмеивающий прогнившие, рассыпающиеся в труху устои общества. Но не только это. С беспредельным оптимизмом Швейк, обладающий здоровым реалистическим рассудком, выбрасывает на свалку истории иллюзорные ценности буржуазных порядков, осуждает фантасмагорию чиновничьего и военного аппарата и объявляет войну войне! Образ Швейка формируется, оттачивается в процессе претворения превосходного замысла в классическое литературное произведение, становится символом эпохи. От довоенных сатирических рассказов и фельетонов, нередко вызывавших возмущение своей, граничащей с цинизмом, гиперболой, абсурдностью, юмором висельника, автор Швейка переходит к правдивому, прогрессивному и художественно новому видению общественной действительности, к непоколебимой уверенности в победе положительных сил развития общества и человека.

Итак, превращение Швейка в сатирический образ, разящий остротой, неразрывно связан с накоплением жизненного опыта, идейным и политическим созреванием его творца — Ярослава Гашека. И эту зависимость нетрудно проследить, если подробнее ознакомиться с жизнью и творчеством писателя.

Перед первой мировой войной, попытав сначала свое счастье — правда, в течение очень короткого времени и совершенно неудачно, — на чиновничьей стезе, Гашек становится профессиональным журналистом и писателем. Чисто внешне как писатель он обретается на периферии литературы. С гениальной легкостью и остроумием «сыплет из рукава» для газет и журналов бесчисленные рассказы и фельетоны; как все его молодые друзья, он бунтарь и анархист, ведет богемный образ жизни, голодает вместе с ними и вместе с ними бедокурит. Но наряду с этим он все внимательнее присматривается к народной жизни, к жизни горожан и крестьянства. Мировая война умножает эти наблюдения, углубляет и оттачивает до остроты штыка. А затем идейную зрелость и творческий рост завершают идеи Великого Октября.

Пол-Европы и половину Азии исколесил в 1918–20 годах Ярослав Гашек, будучи журналистом и политработником Красной Армии. Вернувшись на родину (в 1920 году), писатель в течение неполных двух лет создает большую часть своего «Швейка». 2 января 1923 года, немного не дожив до сорокалетия, Гашек умирает.

Но судьбу его детища необходимо проследить по линии второго отца Швейка — особенно, перелистывая эту книгу. Сообщающиеся сосуды художественной литературы и изобразительного искусства знают несколько подобных примеров замечательного творческого содружества, когда имя автора литературного произведения, пожалуй, почти невозможно отделить от автора иллюстраций. Швейку все силы своего таланта посвятили два друга, сверстника, выдающихся мастера слова и кисти, близких к родному чешскому народу и глубоко сознающих свою принадлежность к нему — писатель Ярослав Гашек и художник Иозеф Лада.

Личное знакомство Я. Гашека и И. Лады состоялось еще в 1907 году. К тому времени Лада уже пережил самую тяжелую пору своей жизни, это были годы, проведенные в Праге в учении, — сначала у маляра и театрального декоратора, затем у переплетчика, а потом — в течение короткого времени — учебы в Художественно-промышленном училище. Но по-настоящему Лада учится сам. Патриархальный уклад жизни чешской деревни наделил будущего художника редчайшим богатством впечатлений и знаний. Ее жизнь и труд в круговороте времен года, ее мудрость и веселье, отразившиеся в народных обычаях, песнях и преданиях, — все это предопределило оригинальный характер его таланта. Ко времени первой встречи с Гашеком молодой художник уже зарабатывает на жизнь рисунками для газет и юмористических журналов, выполняет первые книжные иллюстрации… Но веяния того времени — стиль «модерн», да и знаменитые тогда на весь мир карикатуристы из таких журналов, как «Симплициссимус», «Ласьет-о-бер», «Флигенде Блеттер», — не позволяют дарованию Иозефа Лады проявиться в полном блеске. Специфика его дарования заключалась в том, что он умел скупо, сжато, но чрезвычайно метко характеризовать своих героев с использованием огромного количества средств выразительности. Простые, может быть даже несколько грубоватые в своей строгости и вместе с тем уверенные линии, столь доходчивый и пленяющий изобразительный язык, одним словом «Лада», появляется вскоре после раннего периода декоративизма. И совершенно внезапно! На самобытность его искусства оказывают влияние обстоятельства и время, когда живет и творит художник. Ладовская манера письма вызвана особыми условиями работы в ежедневной печати, когда необходимо немедленно реагировать на происходящие события. А вместе с тем она отражает превалирующую тенденцию изобразительного искусства той эпохи, подчеркивающую постижимость передачи содержания и ясность формы. Опытным психологом, обладающим даром вызывать сильные эмоции, неотразимым юмористом — таким предстает перед нами Иозеф Лада, совершенный мастер иллюстрации и блестящий карикатурист. Конкретность рисунка, наглядность композиции, включающей в себя самое существенное для передачи характера, физиономии и окружающей среды, никакой импровизации — в этом сильные стороны художника. Весь необозримый макрокосмос людей и людишек, наделенных человеческим обликом обитателей рая и ада, говорящих зверей и птиц, сказочных персонажей ожил в творениях Иозефа Лады. Это черно-белые рисунки — одни, напоминающие своей ударной силой гравюру по дереву, другие — с богатой штриховкой, развертывающейся в орнаментальную сетку; или цветные рисунки нежных тонов, представляющие собой замечательный синтез чешского пейзажа и сельской жизни.