Швейк устроился за сгоревшим пакгаузом. Крепко зажав в зубах остаток своей трубки, он пускал густые клубы табачного дыма и ждал, когда будет готов кофе, варившийся в котелке на догорающей балке. Никаких забот у него не было… Он напился кофею и, развалившись на солнышке, принялся распевать: «Знаю я замок один распрекрасный, живет в нем очей моих свет ненаглядный…» Его песня звучала сквозь треск выстрелов, но Швейк преспокойно пел все новые и новые куплеты, пока не дошел до того, в котором раненый солдат отвечает девице, что нечего ей было ходить к солдатам в казармы. В этом месте пение оборвалось; поблизости кто-то стонал и плакал. Швейк пошел на голос. За пакгаузом лежал на животе молоденький солдатик и, отталкиваясь локтями, полз к Швейку.

Штанины его брюк были полны черной свернувшейся крови, каждое движение вызывало стоны. Увидев Швейка, солдатик умоляюще сложил руки: «Проше пана, помогите, помогите! Матка боска, помогите!» — «Что с тобой, сынок?» — спросил Швейк, но потом по его штанам сам понял, что у солдатика прострелены обе ноги. Тогда он осторожно поднял его и отнес к стене. Там Швейк разул раненого, разрезал припекшиеся к ногам штанины и принес из колодца воды, чтобы промыть раны. Солдатик только вздыхал. А Швейк, перевязав раны, дал ему попить и весело объявил: «Пустяки, кости не задеты!» Солдат проклинал русских: «Чтоб вас холера взяла! О, мои ноги, мои ноги!»

«Вот что, сынок, — сказал ему Швейк, — ты тут пока того, сосни малость, и особенно не кричи. Как бы нас не накрыли! А я пойду посмотрю, авось найду чего поесть. Впрочем, погоди, дай-ка я тебя снесу вон в ту большую яму. Чтоб тебя, часом, не завалило, если стенку сшибут!» Швейк перенес раненого поляка в безопасное место и отправился на поиски. В вокзальной канцелярии ничего не было, зато в подвале он обнаружил корзину с большой оплетенной бутылью. Швейк штыком выковырнул пробку и его глаза засияли от радости: «Мать честная, кажись вино! Видно начальник станции был очень хороший человек, не забыл обо мне!» Швейк наполнил свой походной котелок, отпил из него на пробу, щелкнул языком и разом влил в себя остальное, не преминув похвалить:

«Прямо как у Баутца в Каменице, у нас в Чехии… Но, говорят, натощак пить вредно!» Швейк вынес бутыль из вокзала и залез в первый попавшийся пакгауз. В пакгаузе было пусто, только в углу оставалось несколько полуобгоревших ящиков. Швейк вытащил штык, поддел крышку одного ящика и принялся им орудовать, как рычагом. Доска затрещала, и Швейк облегченно вздохнул: «Нашел! Бог меня не оставил!» В ящике были русские мясные консервы, и Швейк, не мешкая, стал вынимать их и выносить на улицу. Потом он подхватил свой вещевой мешок и начал переносить консервы в воровку. Неприятельские пушки по-прежнему забрасывали развалины гранатами, но Швейк не обращал на них ровным счетом никакого внимания. С прилежностью муравья перетащил он в яму бутыль и все консервы.

Высыпав из вещевого мешка последнюю партию, Швейк констатировал: «Пусть теперь не думают, что они нас отсюда выкурят…» Он открыл несколько банок и пробрался с ними за каменную стену, где еще тлел огонь. Вскоре он вернулся обратно с уже разогретыми консервами, одобрительно приговаривая: «Консервы, Брат, у русских, что надо. Прямо как наше филейное жаркое с лавровым листом!» Солдаты принялись есть и выпивать. Вино их грело, из желудка вместе с теплом по всему телу разливалось веселье. К вечеру разрывы шрапнелей уже отдавались в воздухе лишь фортепьянным аккомпанементом к сольному выступлению тенора. Это Швейк, сидя в яме, во все горло распевал: «Звезды горели, месяц сверкал, когда зазнобушку я провожал. В лесу стояли мы у ручья, слушали пение соловья…»

Швейк снова наклонил горлышко бутыли к своему котелку и продолжал петь голосом торжественным и зычным. Раненый поляк, которому вино ударило в ноги, отчего они перестали болеть, загорелся желанием перещеголять Швейка, и тоже затянул: «Бенде война с москалями, наш ефрейтор пойдет с нами. Санитары тоже с нами, бендоу крев збирать за нами». — «Не больно много они бы твоей крови насобирали, — заметил Швейк. — Они, санитары, тоже, небось, не дураки — в самую кашу лезть. Да и тут их тебе придется порядком обождать!..» Два дня и две ночи Швейк и раненый солдатик провели в снарядной воронке. На третий день где-то севернее русский фронт был прорван немцами и русской армии пришлось отступить.

Когда стало ясно, что неприятель смотал удочки, несколько офицеров выехали осматривать поле боя. Объезжая станцию, они слезли с лошадей и заглядывали в ямы, вырытые снарядами. Внезапно господне полковник Шредер замер сам и подал знак рукой остальным господам, чтобы они не шумели. Из недр земли к ним пробивался чей-то сильный и печальный голос: «Когда в глазах моих слезинка заблестит, в уединение спешу я скрыться. Туда никто чужой не забредет и там не нужно веселиться… Мирского счастья я не пожалею, ни радостей, которых полон свет. Слезам моим вы не мешайте литься, вести немой счет горестей и бед». — «Что такое? Либо я сошел с ума, либо здесь кто-то есть!» — проговорил полковник Шредер.

И тут со стороны вокзала, четко печатая шаг, к группе офицеров приблизился солдат. Не доходя до них ровно трех шагов, он остановился, как вкопанный, и отрапорт вал: «Господин полковник, согласно вашему приказу держу оборону вокзала!» — «Вы?.. Держите?.. Что держите?.. Ведь мы его даже не занимали!» — проговорил в замешательстве Шредер. Солдат выпятил грудь колесом: «Осмелюсь доложить, господин полковник, я его занял в понедельник ночью, не пивши не евши, и находился здесь до сегодняшнего дня. Потому как ни один солдат свой пост без приказа не бросает, а я от вас оставить позицию приказа не получал. А еще осмелюсь доложить, у меня один раненый и пуля срезала чубук у трубки».

«Вы из моего полка?» — подивился полковник. «Так точно, ординарец 11-й маршевой роты Швейк!» — отрекомендовался солдат многозначительно и, оглянувшись по сторонам, добавил: «Вон там мой командир обер-лейтенант Лукаш». — «Господин надпоручик Лукаш, — торжественно провозгласил Шредер, — этого рядового представить к большой серебряной медали за отвагу перед лицом противника и образцовое выполнение боевых приказов. Этот человек — само мужество. Именно такие герои нужны нашей армии. Описание его героического подвига внести в приказ и зачитать перед строем!.. Так будь здоров!» — вынув из кошелька двадцатикроновую бумажку, полковник Шредер протянул Швейку руку.

Швейк передал раненого санитарам, набил вещевой мешок консервами, допил остаток вина и отправился в роту. Там он узнал, что телефонист Ходоунский был ранен в голову, а вольноопределяющийся Марек еще в понедельник ушел на перевязочный пункт с простреленной рукой. «Ну вот, други верные уже дали тягу… а я даже не смог их проводить в последний путь, — вздохнул Швейк. — Балоун, теперь мы с тобой, что твои последние могикане. На, держи консервы! Когда получу, будешь мне за них медали дарить. Еще сегодня напишу пани Мюллеровой, пусть пошлет пять пузырьков эмульсии».

Балоун как раз писал домой, чтобы ему послали ветчины и каравай хлеба: «Любимейшая моя и дражайшая супруга! Молись за меня и поставь свечку в Клокотах, чтобы дева Мария меня охраняла, как в последних тяжелых боях. Я уже и сам ей молился, и граната из сорокадвухсантиметровки, которая поначалу летела прямехонько на меня, свернула почти на целый метр в сторону, а потом и вовсе прошла так далеко, что я еле-еле ее разглядел. Жизни моей угрожала страшная опасность и я все время голодаю. Пошли мне копченого мяса, если есть, и каравай ситного. Если мало воды, то набей крестьянам цену. А еще спроси у старосты, когда выйдет мир, и про все мне до подробности распиши. Твой верный супруг».