Кадет, увидев, что Швейк по команде «Заряжай!» сует обойму с патронами не тем концом, вырвал у него из рук винтовку, зарядил ее сам и прошипел: «Скотина, зарядить не умеет! Цельтесь лучше!» — «На прицел!» — скомандовал он пронзительным голосом и поднял револьвер. Но «Пли!» Биглер уже не произнес: Швейк резко рванул его руку с оружием вниз и закричал: «Иезус-Мария! Господин кадет, неужто вы их хотите застрелить? А что ежели мы выстрелим и не попадем? Тогда ведь они могут нас убить! А если мы их перестреляем, придется могилы рыть, а это вам, господин кадет, в такую жарищу тоже не шуточки! Представьте себе, что они тоже потеряли свою часть и теперь будут тоже плутать по свету…

Ни один полк их к себе не возьмет, никто им ни жалованья не выдаст, ни на довольствие не поставит. Они, может, только и думают, чтобы в плен попасть; они, может, услыхали про нас и думают, что мы их будем таскать с собой и заботиться об ихнем пропитании. Но уж это дудки! — У нас в командирах кадет Биглер, а он не такой дурак, чтобы подбирать разных русских подкидышей!» Еле волоча ноги, русские потащились дальше. Швейк отпустил кадета и, показывая на острия четырехгранных штыков удаляющихся русских солдат, отеческим тоном произнес: «Господин кадет, мы сейчас себе жизнь спасли. Я-то вообще щекотки не боюсь, но сдается мне, что если пощекотать такой зубочисткой, то удовольствие это не из приятных!»

Кадет Биглер направился к лесу. И лишь там, дабы не уронить свой офицерский авторитет, напустился на Швейка: «Сейчас командую я! Что бы я ни приказал, вы будете исполнять! И заткните свою глотку, понятно?» — «Осмелюсь доложить, понятно. Есть исполнять ваши приказания и заткнуть глотку, — согласился Швейк. — Так что осмелюсь доложить, господин кадет, не прикажете кусочек колбаски? Хорошая колбаса, сухая и с чесноком». Они расположились на траве и кадет разложил карту. Швейк, заглядывавший ему сначала через плечо, потом спросил: «Господин кадет, нашли уже, где бы наш батальон мог быть? Говорят, на этих генеральных картах все как есть бывает!» Кадет не отвечал, с головой уйдя в карту.

Спустя некоторое время тронулись дальше, но только к вечеру добрались до шоссейной дороги, по которой бесконечной вереницей тянулись обозы. По обочинам брели отставшие солдаты разных частей и родов войск, по-видимому полагавшие, что то счастье, которое их ожидает впереди, никуда от них не уйдет… Здесь кадет разузнал, что 91-й полк подтягивается к Бродам, и они зашагали дальше. Солдаты разных полков тащились кучками или поодиночке, сидели и лежали на откосах в лощине, которой проходила дорога, и на вопрос Швейка, куда их несет, отвечали либо злобным ворчанием, либо говорили с полной покорностью судьбе: «Идем воевать и умирать за государя императора…»

Дорога уходила в болото, но там уже работали, чтобы по ней можно было ездить. Целая рота солдат таскала толстые бревна; сверху утрамбовывали мох и покрывали проезжую часть песком. Последняя команда разглаживала кромки дороги длинными рейками. Над душой у солдат стоял лейтенант и орал: «Как следует работать, черт бы вас побрал! Дорожка должна быть, как у императора в Шенбрунне! Взводный, передайте им там, пусть возят песок почище, только отборный». Швейк с немалым интересом наблюдал за разравниванием обочин, а потом сказал, обращаясь к одному солдату: «Тонкая у тебя, брат, работка. Как в костеле, сказал бы старик Моравец. Он, видишь ли, был каменщик».

Уже смеркалось, когда заплутавший дозор подошел к какой-то лесной сторожке. Хозяйка как раз собирала ужин — постную картошку. Швейк, увидев ее приготовления, поставил в печь большой чугун воды, которой потом ошпарил кур и цыплят. Кадет с чувством глубокого удовлетворения констатировал, что у него уже появился аппетит. А Швейк вновь проявил свою врожденную доброту: «Я же говорил, господин кадет, что вас не покину! Сейчас я куриного супа наварю, цыплят поджарю… И то слава богу, что не заканителились, не стали русских кончать. Хоть поужинаем вовремя!» Двух кур и трех цыплят как не бывало. Трех цыплят, которые еще остались, Швейк аккуратно завернул в чистые портянки и уложил в вещевой мешок.

Утром, когда они уходили, жена лесника, прощаясь с солдатами, беспокойным взглядом пересчитывала кур. После лицо ее просветлело: «Буду за вас вечно бога молить, денно и нощно, паны добродии. Курочки ни одной не пропало…» Теперь уже войска начали появляться и на полях. Было видно телефонистов, тянущих от дерева к дереву провода. Швейк, вспомнив о телефонисте Ходоунском, пожалел его: «Ведь мог бы цыпленком побаловаться… а он, горемыка, заместо этого где-нибудь по полям носится. Будто гусениц собирает». Вскоре их нагнал конный ординарец, гнавший свою кобылу галопом. Ехал он в ту же сторону, что и они, а потому Швейк вслед за ним прокричал:

«Эй, приятель, передавай там привет в 91-м. Скажи, что мы уже топаем!» Верховой, резко рванув повод, остановил коня: «А ведь я, факт, туда еду. Сейчас 91-й стоит в Врбянах, но его переводят в Пиентек. Это оттуда еще около часу. Можете идти вперед и там обождать». В результате в шесть часов вечера кадет Биглер уже докладывал о своем возвращении капитану Сагнеру и, стоя навытяжку, мысленно готовился держать ответ, когда командир начнет его чехвостить. Но капитан одобрительно похлопал кадета по плечу: «Молодцом, кадет! Правильно, очень правильно поступили! Из штаба бригады приходили такие бестолковые приказы, что от них у любого мог ум за разум зайти!»

Когда Швейк появился среди солдат, вольноопределяющийся Марек приветствовал его возгласом: «Могилы разверзаются, мертвые встают из гроба, приближается день страшного суда! Швейк, старый бродяга, опять здесь?» — «Ослеп что ли, что меня не видишь! — растроганно сказал Швейк. — Обожди, я тебе дам кусок цыпленка». Когда подошел великан Балоун и, пуская слюни, уставился на Марека, Швейк опять развязал свой вещевой мешок и развернул портянку: «Ешь, прохвост! Я тебе припрятал кусок курицы. А что у вас, ребята? Что тут с вами происходило?» — «Мотаемся взад-вперед, — коротко ответил Марек, — будто земной шар проволокой опутываем».

«Швейк, — добавил вольноопределяющийся, — за этого цыпленка я впишу о тебе в хронику полка вот какую историю: «Неприятелю удалось обнаружить нашу батарею. Вражеские артиллеристы посылают снаряд за снарядом, брызги железного дождя разлетаются во все стороны. Вокруг раненые и мертвые. Остается последнее орудие, пригодное к бою, и только один человек, который может его обслуживать. Это Иозеф Швейк, бесстрашно поспешивший на помощь батарее. Одолеть его было невозможно, для смерти и русских он оказался слишком твердым орешком! Ныне он стал обладателем «большой серебряной монеты», как именуют в наших доблестных войсках большую серебряную медаль „За храбрость“!» Швейк был просто в восторге: «Это прямо как про канонира Ябурка, который к пушке встал и заря-заря-заря, все время заряжал!»

Жизнь в лагере понемногу стихала, солдаты готовились ко сну. Даже сюда доносилось уханье пушек, громыхание телег, топот пехоты и кавалерии, беспрерывно шедшей всю ночь. Надпоручик Лукаш, укладываясь на охапке сена в горнице деревенского дома, сказал Швейку: «Швейк, ты знаешь, что мы попадем в самую кашу? Придется нам ее слопать прямо с огня!» Швейк с готовностью ответил: «А холодная каша, господин обер-лейтенант, она никуда не годится, ее и есть нельзя. Сало в ней стынет, к зубам только пристает. И к нёбу. Манную, к примеру, — так ту я совсем не люблю. Вот разве картофельное пюре со шкварками еще так-сяк… Ну, увидим, какую кашу нам утром заварят русские…»