Швейк продолжал свое повествование: «Официанты притащили тарелки, ножи с вилками и стали разливать суп. Мы его слопали, а кадет все стоит у нас над душой. После этого разносили на блюдах свинину… очень маленькие порции. Полковник, когда увидел, что мы взяли себе по кусочку, давай нас потчевать — берите, дескать, побольше, а кадет нам моргает, чтоб мы не брали. Я все ж таки взял себе три куска, а кадет как двинет меня по ноге. Тут я вскочил и говорю: «Я, говорю, не могу не брать, потому как господин полковник этого желают! Господин полковник мне начальник! Ежели прикажут, я все это наверну. Мне сегодня государь император руку подали и я субординацию не нарушу!»

Кнедликов и капусты я себе тоже наложил изрядно, у офицеров аж глаза на лоб полезли. А я сижу и думаю: «Смотрите, ребятки, на что герой способен!» Еще была телятина и цыплята с зеленым горошком, но это только офицерам подавали. Пили мы вино и пиво, а на дорогу каждому дали по фляжке рому. Ром я уже выпил, никому не оставил ни глотка. Но зато мою правую руку, которая вчера пожимала августейшую ручку государя императора, ее, кто хочет, может понюхать. Хоть память останется на вечные времена!..» А вечером, рассказывая надпоручику Лукашу, как проходил торжественный обед, Швейк горестно добавил:

«Конечно, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я эту медаль хотел оставить, как наследник пришпилили, прямо на коже. Но все-таки пришлось снять, очень сильно кожу саднило. А память бы, конечно, хорошая осталась!.. Когда-то был в Праге старостой доктор один… запамятовал, как его по фамилии. Когда как-то в Прагу приезжал государь император, этот самый доктор был на Градчанах на приеме. Понятно, все честь честью — во фраке, накрахмаленной сорочке и при белой жилетке. И на приеме, осмелюсь доложить, староста заляпал свой фрак сардельным соусом, а манишку от сорочки залил черным кофе.

Приезжает староста домой, зовет багетчика и заказывает золотую раму. Здорово красивую! И багетчик, значит, должен эту самую сорочку с жилеткой вставить под стекло. Он, видите ли, хотел все это в городской ратуше повесить — чтобы Праге о нем память осталась и чтоб учителя детишек туда водили. Показывать, какие такие выходят пятна от кофея, что пьют государь император, и от соуса, который государь император кушают. А они это в ратушу не взяли. Так что теперь все это висит у господина старосты в спальне». — «И чего ты только не знаешь, Швейк, — пожал плечами надпоручик Лукаш, — тебя хоть сейчас в „Интимную Прагу“ редактором!»

«Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я ей-ей ничего не сочиняю, все это единственно большой жизненный опыт… В Праге, господин обер-лейтенант, в Бржевнове был один домовладелец, пан Никл. А у того — два сына. Один из них уехал в Америку и аккурат перед самым отъездом взял у второго взаймы золотой; утром, дескать, ему вернет. Однако в торопежке про это забыл и уехал. Ну вот… Годы бегут своей чередой и исполняется, как братья расстались, тютелька в тютельку тридцать лет. И тут старик отец умирает. Вот-вот уже похороны, когда вдруг приезжает какой-то господин, падает перед гробом на колени и в слезы. Тут только люди догадались, что это младший пан Никл, Иржи… из Америки.

Священник из прихода святой Маркиты сразу давай распространяться про промысел божий, а Никл старший достает из кармана записную книжечку и обращается к брату-американцу: «Молодец, говорит, в самый раз приехал: как раз вернешь золотой, который я тебе тогда одолжил. Чтобы мне его завтра в новую записную книжку не переписывать. Я, говорит, за год исписываю две, и, стало быть, этот гульден за тридцать дет переношу уже в шестидесятый раз! Так что, Иржи, гульден на бочку!..» Утром Швейк заметил, что у него на левой стороне груди вскочил нарыв. Он показал его Ванеку и, никого не называя по имени, сказал: «Вот скотина! Налижется, а потом еще людей колет, которые за него кровь проливают!»

После того как в батальон пришла свежая маршевая рота, чтобы заткнуть прорехи во взводах, никого не удивило, когда в один прекрасный день после обеда была назначена проверка обмундирования и личного оружия. Лукаш, проверяя оружие, ограничивался словами: «Винтовка у тебя не заряжена? Затвор хоть еще ходит? Ну и ладно!», тогда как в других ротах офицеры разорялись: «И это вычищенная винтовка называется?! Иезус-Мария, морская обезьяна, я тебя связать прикажу! Две недели бьет баклуши, а винтовка заржавела!» Лукашу же было на все наплевать. Он ко всему охладел и чувствовал себя духовно опустошенным.

Не раз, когда Швейк занимал его своими бесконечными рассказами, Лукашу приходило в голову: «Этому малому можно позавидовать. Ей-богу, его глупость — счастье побольше, чем выиграть в лотерее!» Полковник Шредер распорядился проводить с солдатами учения, как в казармах. Лукаш это делал спустя рукава и, когда однажды застал кадета Биглера, учившего солдат, как приветствовать начальство, подумал про себя: «Завтра этого мальчишку, может быть, убьют, а сегодня его беспокоит только то, чтобы солдат умел отдавать честь!» Однажды Лукаш вслух высказал эту мысль перед Швейком, и тот немедля духовно утешил своего командира: «Так что осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, оно ведь вообще весь свет и вся жизнь — сплошная белиберда и выеденного яйца не стоит!

А быть это так должно, потому должны же люди кормиться… Знавал я, к примеру, когда-то двух садовников: Лойзу Вомачку и Франту Печенку. Присмотрели себе оба возле Угржиневси черешневую аллею и оба обхаживали ее хозяина, тамошнего мужичка, чтобы он им ее уступил. Каждый хотел ее для себя, а крестьянин, чтоб побольше выжать, обещал и тому и другому. И вот раз однажды шагает этот самый Вомачка по одной стороне и смотрит, сколько примерно черешни будет на каждом дереве. А по другой ему навстречу вышагивает Печенка, и в мыслях у него точь-в-точь то же самое. Вомачка сразу в бутылку: «Ты, говорит, пентюх такой-сякой, на эту аллею не лезь. Не то, говорит, я тебе все ноги переломаю!»

А Печенка, значит, отвечает: «Лойза, тудыть тебя растудыть, ты мне этого лучше не говори! Я, говорит, человек торговый и чтоб меня кто грязью обливал, этого никому не дозволю!» После этого Вомачка съездил его по роже, а Печенка отдубасил Вомачку палкой. У того аж шишки на голове повыскакивали! И оба пошли к доктору просить медицинское свидетельство, наняли себе адвокатов и подали в суд. Слушается дело раз, второй, третий, а адвокаты им обоим советуют идти выше. Так они дошли до Праги. В конце концов ту аллею купил Вомачка, а Печенка себе что-то подыскал у Добропули. А теперь, господин обер-лейтенант, посчитайте: два доктора, два адвоката, судейские и всякое такое…

Пока суд да дело, наступил август и черешня кончилась. В Праге им какой-то пан советник сказал, что упечет их в каталажку обоих, а пражский адвокат посоветовал простить друг дружку и забрать свои жалобы обратно. Так и сделали. А после как-то встретились в погребке «У Штупартов» и Вомачка говорит Печенке: «Франта, я — баран безмозглый, я на этих адвокатов всю черешню ухлопал да еще снимал ее за свои кровные!» А Печенка прямо взахлеб рыдает: «Я, говорит, Лойза, твой единоутробный брат… Мне этот год тоже в копеечку влетит! Иезус-Мария, что нам дома жены скажут?» Так что осмелюсь спросить, господин обер-лейтенант, вы уже подсчитали, сколько народу тем кормилось, что два дурня в Угржиневси друг другу по морде дали?»