«Доложите господину полковнику, что мы уже трое суток не получали провианта. Доложите, что у нас кончаются боеприпасы, и я не могу дозвониться по телефону — связь прервана. Доложите ему также, что эту клозетную бумагу я раздам солдатам немедля, когда они будут сыты!» — «Лично меня, господин обер-лейтенант, — очень мягко начал Швейк, — нисколечко даже не удивляет, что эта клозетная бумага вывела вас из себя. У меня раз однажды через это дерьмо тоже была ужасная неприятность! Был я тогда в учении у пана Кокошки, торговля аптекарскими товарами, Прага, улица на Перштыне. В обед хозяин всегда сидел сзади в конторке и что-то писал. И вот, стало быть, как-то раз в это время приходит одна дама и просит «Маллатин» для рук. Глянул я в ящик, где он у нас всегда лежал, и говорю: «К сожалению, мадам, нету!» Покупательница ушла.

Пан Кокошка все это слышал. «Так, говорит, Иозифек, отвечать нельзя. Если чего нет, предложи другой товар!» И отвалил мне затрещину. В другой раз в обед опять приходит какая-то дама и просит пять пачек клозетной бумаги. А мы, как назло, в этот день утром распродали последнюю. Вспомнил я про наставления пана шефа и потому говорю: «Клозетной бумаги, милостивая государыня, сей момент не имеется, но шлифовальная и наждачная есть всех номеров!» Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я тогда получил от пана Кокошки столько затрещин, что еще сегодня, как про это вспомню, кумпол трещать начинает!» Лукаш вышел из укрытия. Стрельба понемногу стихала.

На другой день утром из русских окопов в австрийские перебежал большой черный пес. Тщетно русские солдаты звали его обратно: «Казбек! Казбек!» Собака прыгнула в укрытие, где сидел с солдатами Швейк. «Братцы, гляньте, собака! И точь-в-точь, как мой Барик дома! — возликовал один солдат по фамилии Малый, бедный крестьянин из-под Табора. — Барик, на, на, пойди сюда!» Малый зачмокал и пес подбежал, вертя хвостом. А затем и вовсе позволил себя поймать за ошейник и погладить. И Малый, расплываясь от счастья, что нашел в этом пекле что-то знакомое, близкое, тискал собаку и приговаривал: «Вот это пес! Это собачка! А какие у нее глаза красивющие! Нет, братцы, ни у кого на свете не бывает таких красивых глаз, как у животных!»

Батальон не сменили, и нудная жизнь на позициях тянулась день за днем дальше. Грязи, вшей и чесотки прибывало. Даже Лукаш, который с нижними чинами особо близко не соприкасался, не уберегся от серых насекомых. Однажды утром Швейк увидел, как Лукаш лезет подмышку и бросает вшей в траву. «Осмелюсь спросить, господин обер-лейтенант, у вас уже, стало быть, тоже завелись? — вежливо начал Швейк. — Я бы вас помазал ртутной мазью. Вши у вас, господин обер-лейтенант, все равно останутся, но кусаться больше не станут». Лукаш с благодарностью принял это предложение и позволил Швейку подвергнуть себя щекотливой процедуре.

Одев рубаху, надпоручик подошел к своему чемодану и вынул бронзовую медаль. «Держи, Швейк, носи на здоровье! Я тебя представлю задним числом. Медаль за храбрость и за то, что ты не бросил своего офицера в минуту опасности». — «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — улыбнулся Швейк, — я пошел в лес за дровами…» Через некоторое время снова открыли стрельбу. Уже было к вечеру, а Швейк все не возвращался. Надпоручик послал Балоуна искать его по землянкам. Прошло немало времени, пока Балоун вернулся обратно. Он появился, объятый ужасом и в слезах, в сопровождении незнакомого солдата. Великан зарыдал: «Помилуй господи… вот уже и Швейк приказал долго жить! В лесу его убило».

«Швейк? Кто убил Швейка?» — прокричал Лукаш. Балоун, плача, показал на солдата, который протягивая надпоручику желтую железную коробочку, отрапортовал: «Осмелюсь доложить, вот документ того солдата, которого наши ребята нашли в лесу убитого. Он из вашей роты, и господин лейтенант просят, чтобы вы послали кого-нибудь его опознать». Надпоручик раскрыл футлярчик. Не оставалось никаких сомнений — удостоверение в коробочке принадлежало Швейку. Лукаш почувствовал себя так, словно в эту минуту по его телу от головы до пят проехал кусок льда. Надпоручик сам поспешил за солдатом, в то время как Балоун, продолжая рыдать, собирал товарищей, чтобы вырыть Швейку могилу.

Покойник лежал на опушке. Он был в одних штанах. Над ним, на кусте, висел мундир, на котором поблескивали две медали. Солдат был босый, башмаки стояли поодаль. Шрапнель начисто снесла ему голову. Надпоручик, срывая с мундира медали, сказал солдатам глухим, каким-то не своим голосом: «Выройте ему могилу вон там, под тем дубом!» — и поспешил прочь. У него сдавило горло, на глаза наворачивались слезы. Лукаш шел и повторял: «И Швейк тоже! Бедняга Швейк!» Ему начинало казаться, что теперь очередь за ним, Лукашем… Балоун вернулся с похорон очень поздно. Неверной походкой, словно тяжелобольной, он вошел в блиндаж, разогрел надпоручику ужин и вытащил молитвенник.

Лукаш уставился куда-то в пустоту. Балоун раскрыл книжку и начал вполголоса читать молитвы за упокой душ усопших. Надпоручик скоро лег спать, а Балоун продолжал молиться: «Вознесем моления наши, о господи, за павших смертью праведной… Ниспошли им вечный покой, господи, да не угаснет для них вечный свет! Почивайте в мире, пусть земля вам будет пухом…» В этот момент брезент, занавешивающий вход в блиндаж, раздвинулся, и внутрь тихо проскользнула фигура в белом. «Мать пресвятая богородица, Мария Клокотская! Швейков дух! Нету ему в гробу покоя!» — завопил Балоун, отступая в угол за лежащего надпоручика. Фигура в белом остановилась возле стены и стала ощупывать висящий на ней ранец.

Балоун, не столь живой, как мертвый, выставил перед собой молитвенник и стал произносить заклинания: «Во имя бога триединого, изыди, сатана!» — «Балоун, дура, не сходи с ума! Ты уже совсем спятил… или нализался и у тебя белая горячка?» — тихим голосом заговорило привидение. — Herrgott, чтоб тебя нелегкая! Не ори, смотри, не разбуди надпоручика. Я уж как-нибудь до утра потерплю…» — Иезус-Мария! Он тут хочет остаться до утра?!» — завизжал Балоун и свалился на обер-лейтенанта, диким голосом при этом выкрикивая: «Швейков дух! Швейков дух!» Одеяло с надпоручика свалилось наземь, Лукаш вскочил. «Балоун, совсем уже ошалел? Что тут происходит?» — обратился он к своему денщику.

И тут фигура в белом приложила правую руку к козырьку и выпятила грудь колесом: «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, дров я не принес, а в лесу у меня кто-то украл обмундирование. Я его запихнул в муравьиную кучу, чтобы муравьи подчистили вшей да гнид. Они, осмелюсь доложить, за милую душу вшей с гнидами к себе тащат! А еще осмелюсь доложить, я там потом в канаве вымыл ноги и малость вздремнул. Просыпаюсь, а обмундирование мое уже пропало. Так что осмелюсь просить, выдать мне новую форму, и чтобы был разыскан вор, который меня лишил медалей». — «Получишь форму, Швейк, получишь!» — у обер-лейтенанта сразу стало легко на душе.

«Знаешь, Швейк, хлебнул я с тобой горя изрядно, но если бы тебя и впрямь убило, мне было бы на белом свете очень грустно!» — «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — улыбка Швейка была сама нега, — по такому случаю я уж из-за вас себя убить не позволю…» Между тем Балоун пришел в себя, а затем и ощупал Швейка, чтобы окончательно убедиться, что это не только его дух. Лишь после этого он рассказал, какие Швейку устроили торжественные похороны, что медали остались в целости, и как вор был убит наповал шрапнелью. А Швейк сказал: «Это он еще только штаны надел, а смерть его уже наказала. Кто его знает, что бы сталось, успей он и мундир натянуть… может чего похуже!»