Помню, знаком опасности служила хорошая видимость и низкая белая шапочка облаков над далекими горными пиками. Несколько часов неподвижности и какое-то неясное ощущение грядущего в атмосфере, потом внезапный свист — и завывающая буря сотрясает палатки, стремительно тащит всякую всячину по лётному полю, а персонал старается перекатить аэропланы в капониры.

Из-за боры полёты на пару дней становились невозможными, несмотря на то, что ярко светило солнце, а воздух делался ясным и прохладным. Мы это знали. Но, к сожалению, знали это и итальянцы. Бора редко дует западнее Изонцо, так что они могли взлетать и садиться как угодно, а мы были крепко привязаны к земле. Кроме того, бора — необычный ветер, поскольку, хоть и дует чрезвычайно сильно, но только низко, у земли, примерно до тысячи метров или около того.

Мы, эскадрилья 19Ф, поняли это однажды утром в середине сентября, сразу после завтрака. Проснувшись, мы обнаружили, что палатки дико хлопают, а воющий ветер дует в долину с Сельва-ди-Тернова. Но метеорологи из штаба армии предупредили нас накануне вечером, так что всё было надёжно закреплено, а аэропланы откатили в укрытия. Досадно, что в день с такой прекрасной видимостью нельзя летать, но так уж обстояли дела — человек предполагает, Бог располагает.

Я пробрался сквозь бурю по лётному полю, придерживая одной рукой полу куртки, другой — фуражку, чтобы попасть в раздуваемую ветром палатку-столовую. Завтрак, привычно скудный, состоял из эрзац-кофе и "военного" хлеба, можно только задаваться вопросом, сколько же в нем на этот раз опилок.

Я прочёл в "Вестнике Триеста", что Западный фронт решительно противостоит мощным британским атакам — то, что вы называете сражением на Сомме, а мы— сражением при Анкре. После завтрака мы с Мейерхофером отправились в мастерские, проверить наш "Ганза Бранденбургер" - "Зоську", вчера вечером прибывшую из ремонта.

Мы вышли из палатки в бушующий шквал, и тут Мейерхофер остановился, вслушиваясь, и поднёс руку к уху.

— Что такое? — крикнул я, чтобы он услышал сквозь ветер.

— Странное дело, — ответил он, — я мог бы поклясться, что слышал шум моторов. Не может быть, при таком-то ветре. Ты слышишь, что-нибудь, Прохазка?

Я прислушался. В самом деле, через шквалы боры я смог теперь расслышать работающие двигатели аэропланов, и не один или два, а очень много.

— Смотри! — крикнул он, показывая вниз, в долину, в сторону Гёрца. — Не может этого быть — только не в такую погоду!

Там, высоко над долиной, вероятно, на высоте три или четыре тысячи метров, летела группа из восьми или девяти аэропланов.

Ясно было, что не наши. Большие бипланы с двухбалочными фюзеляжами и тремя двигателями — итальянские тяжёлые бомбардировщики "Капрони". На аэродром обрушились первые бомбы, вздымая фонтаны земли и камней, и мы нырнули в укрытие, в специально вырытые окопы.

Вокруг нашего лётного поля располагались зенитные пулемётные гнёзда, но они могли справиться только с низколетящими аэропланами. Они расстреливали в небо ленты патронов, совершенно безрезультатно. Мы выглянули наружу, рассматривая разрушения вокруг, и тут к нам в окоп спрыгнули двое — Поточник и Зверчковски, оба в лётной экипировке.

— Идём! — выкрикнул Поточник сквозь грохот, — давайте, поможете нам их догнать!

Мы вскарабкались наружу и побежали к укрытию, где с десяток солдат под визг ветра старались выкатить "Бранденбургер". Нам как-то удалось удержать и выровнять его, и фельдфебель Прокеш раскрутил пропеллер, а Поточник взобрался на место наблюдателя.

Двигатель взревел, мы все крикнули: "На удачу!", и аэроплан, на каждом крыле которого висело по пять-шесть человек, раскачиваясь как пьяный, двинулся через лётное поле, сначала вперёд, потом в сторону, снова вперёд, и его подхватил ветер. Не тут-то было — как только наземная команда отпустила крылья, жестокий порыв ветра попал под эту хрупкую штуковину снизу и опрокинул её набок.

И через мгновение аэроплан перевернулся и разбился, врезавшись в один из деревянных ангаров. Мы бросились туда и вытащили из-под обломков двух человек, испуганных, но к счастью, невредимых. Гул двигателей теперь постепенно затихал под ударами ветра — атакующие выполнили свою работу и повернули назад, к Триесту, домой. Мы безрадостно огляделись.

Погиб только один человек, но ангар вместе с единственным остававшимся "Ллойдом СII" был разрушен. На лётном поле, как напоминание нашего бессилия, всё ещё дымились усыпавшие его воронки от бомб. Всё это было чрезвычайно унизительно.

Однако, как гласит пословица, нет худа без добра. Одна бомба упала в конце ряда офицерских палаток и уничтожила ту, что стояла рядом с моей. Граммофон лейтенанта Суборича нашли невредимым, но осколок пробил коробку с пластинками.

К моей непередаваемой радости, среди потерь оказалась и пластинка "Спорт и только спорт". Теперь, когда Мицци Гюнтер больше не вопила, на лётное поле Капровидзы снизошла блаженная тишина. Я был почти готов написать письмо в Итальянский авиационный корпус и поблагодарить за предоставленную мне возможность сохранить рассудок.

Потом, когда с 17 сентября снова разгорелись военные действия — началось так называемое Седьмое сражение при Изонцо — пошли осенние дожди. И если бора — это первый из двух стихийных капризов области Карсо, то система стока воды — второй.

Под унылым плато лежал целый скрытый мир гротов и подземных рек. Его оценили только в 1916 году, когда при рытье окопов и укрытий внезапно обнаружилась неизвестная сеть пещер и проходов в известняке. Пока человеческие существа, словно насекомые, толпились на поверхности, сражаясь и умирая, вода терпеливо капала со сталактитов, как и десять тысяч лет назад, спокойно, терпеливо, совершенно равнодушно к империям, королевствам и генералам, втыкаюшим в карты флажки. Однако иногда этот скрытый мир давал о себе знать. Осенью на Карсо проливной дождь лился неделю за неделей, превращая дороги в корыта ржавой красной грязи, в которых с проклятиями барахтались люди и мулы, плетущиеся вперёд с поклажей. А на голой скале большая часть дождевой воды бесследно исчезала, будто её и не было, едва смочив эту сухую равнину.

Проснувшись однажды утром, мы обнаружили на лётном поле Капровидзы сверкающий слой воды. Таинственные подземные озёра, питавшие притоки Виппако, наконец переполнились, и теперь как через переливную трубу избыток воды стекал вниз, в долину.

В те первые недели сентября мы летали нечасто — немного разведки и фотографирования, когда в облаках появлялись просветы, или артиллерийская корректировка, если о том просил штаб армии.

Кроме того, мы выполняли несколько серий бомбардировочных налётов на итальянский тыл по ночам, повреждая тот или иной железнодорожный узел, чтобы попытаться сорвать поставки на фронт.

В этих ночных рейдах была своя магия — очарование тайных железнодорожных прогулок моего детства, когда можно было купить билет и попасть на день в Ольмутц или Тренчин, или даже в Прагу — времени хватало, чтобы выпить лимонада и съесть пару сосисок в станционном буфете. Для нас полеты в основном были безопасны — на этой стадии войны итальянцы не больше других знали о ночных полётах — но на самом деле для врага они тоже не представляли большой опасности.

Совершенно вне зависимости от навигационных проблем, немаловажной причиной почти полной безвредности этих рейдов стало то, что в середине месяца, в отчаянии взглянув на линию графика "Общий вес сброшенных бомб", резко упавшую из-за плохой погоды в начале сентября, гауптмана Краличека внезапно осенило — он мог бы поправить ситуацию, рисуя график не по весу бомб, ежедневно сбрасываемых на вражескую территорию, а по их количеству! Таким образом (как он нам объяснил), если аэроплан вылетает в рейд, допустим, с четырьмя двадцатикилограммовыми бомбами вместо двух сорокакилограммовых, статистическая эффективность рейда одним махом удваивается, а линия графика немедленно взлетает вверх, как ракета.