— Чего же этакого он добивался?

— Да, я тоже об этом задумалась. Я даже уже собралась звать на помощь, вдруг он совсем рехнулся и сейчас набросится на меня. Но как только я пришла в себя, он снова задал этот вопрос, и я ответила, что хоть у меня по-настоящему и не было возможности сравнить — в монастыре мы мылись в нижних рубашках — если ему, на самом деле, интересно, думаю, они у меня совсем темные, я ведь наполовину румынка, и кожа у меня довольно смуглая. Тогда этот идиот выпрямился и кивнул сам себе, словно говоря — так я и думал, а потом объявил, что мы никогда не сможем пожениться. "Почему?" — спросила я. "Потому, что научно доказано, темные соски у женщины — это признак латинского, а возможно, даже еврейского происхождения. Настоящий чистокровный немец никогда не допустит разбавления своей крови путем смешения с другими расами. У женщин чистой нордической расы соски всегда светло-розовые".

— Понятно. И что ты на это ответила?

— Плакать я не стала. Когда оправилась от удивления, просто рассмеялась и сказала ему, что он либо шутит, либо совсем чокнутый, и что в обоих случаях я не желаю иметь ничего общего с человеком, который сортирует род человеческий по крови, подобно заводчику скаковых лошадей. В общем, я сказала, что, если ему нужна племенная кобыла германской породы с крупом во всю стену и блондинистыми прядями, закрывающими розовенькие соски, то лучше пусть даст объявления в газеты Зальцкаммергута. Вот ведь нахальный ублюдок! И что плохого, кстати, в еврейской родословной? Не знаю, есть ли это во мне, но в семействе Братиану было понемногу всякого, так что не удивилась бы, если бы нашлось и это.

Я немного поразмыслил.

— Да, пожалуй, это действительно выглядит странновато, Лизерль. Но это еще не окончательное доказательство безумия. Все мы в каком-то смысле безумны, и я часто замечал, что даже самые рассудительные люди порой имеют о чём-нибудь странное мнение. Когда я впервые вышел в море юнгой, наш старый капитан Славец фон Лёвенхаузен был отличнейшим моряком, о встрече с которым можно только мечтать, мы готовы были идти с ним хоть на край света. Но он был помешан на том, чтобы экипаж сбривал волосы на ногах — заставлял нас это делать каждый месяц, считая это профилактикой малярии.

— Да, я понимаю. Но все же думаю, что Поточник совсем ненормальный. В нынешней Германии так много странных людей — местные политики, и власти, и поклонники Вотана, и солнцепоклонники, и вегетарианцы, и поборники расовой чистоты — что на них и внимания уже не обращаешь. Но знаешь, если такой неглупый человек, как Светозар фон Поточник, может всерьез верить, что ценность личности определяется цветом сосков, значит у нас нет надежды. Говорю, тебе, он сумасшедший. Я это и раньше подозревала, но не обращала внимания на своё чутьё. А к нему весьма полезно прислушиваться. И через неделю я встретила тебя.

Она обернулась ко мне.

— Тебе ведь не важен цвет моих сосков, да, Отто? Уверена, у тебя было много возможностей для сравнения.

— Любовь моя, если они твои — пусть будут хоть зеленые или синие, мне все равно.

Мы продолжили прогулку, и она прижалась ко мне.

— Ты такой милый. Я так и знала, что ты что-то такое скажешь.

Мы отправились в Вену в последний день августа. Мы решили, что Елизавета подаст заявление об уходе из госпиталя через месяц и переедет жить в квартиру моей тети Алексии на Йозефсгассе. Я же собирался вернуться к летной службе и надеялся, что цугфюрер Тотт, "Зоська" и Пресвятая Богородица общими усилиями смогут удержать нас в воздухе. Так что мы попрощались с моим отцом.

Он не обратил внимания на наш уход, поскольку склонился над картой мира, расстеленной на обеденном столе, и погрузился в изучение брошюры о планах Германии построить гигантский судоходный канал через Кавказ и Гиндукуш к верховьям Ганга, чтобы корабли могли проходить от Роттердама до Калькутты напрямую.

Он поинтересовался моим профессиональным мнением морского офицера об этом проекте и остался весьма недоволен комментарием, что это довольно дорогой способ избежать морской болезни.

Мы взяли фиакр до вокзала и поймали местный поезд до узловой станции Ольденберг, где сели на экспресс Краков-Вена.

Через пару минут после того, как поезд отошел от станции Грюссбах, он с лязгом и содроганием остановился посреди соснового бора. Некоторое время кроме шипения пара не было слышно ни звука. Потом в лесу раздались выстрелы и взрыв ручной гранаты. Мы тревожно ждали.

Спустя несколько минут мы услышали голоса и скрип сапог рядом с железнодорожным полотном. Группа из пяти-шести жандармов в желтых шлемах и с винтовками за плечами сопровождала пленного. На вид ему было лет девятнадцать или двадцать, взлохмаченные волосы, лицо в кровоподтеках, одет в потрепанную армейскую шинель, руки связаны за спиной. Полицейские тащили его за собой на веревке, обвязанной вокруг шеи, и пинали ногами всякий раз, как тот спотыкался и падал. Они исчезли из вида, и поезд снова тронулся.

В наше купе зашел кондуктор.

— Бога ради, что все это значит? — спросил я, пока он компостировал билет.

— Ничего особенного, герр лейтенант, просто небольшие проблемы дальше по пути.

— Что за проблемы?

— Бандиты, герр лейтенант. — он понизил голос, — по крайней мере, мы так должны говорить. Все знают, это дезертиры.

— Дезертиры здесь, так далеко от фронта?

— Точно, дезертиры. Приезжают домой в отпуск и не собираются назад возвращаться. Здесь, в лесах, их теперь много. Живут тем, что фермы грабят, хотя я слышал, многие фермеры дают им еду и прячут в своих амбарах. Паршивые грязные чехи — я бы всех богемцев перестрелял. Им только дайте шанс — они бы все сбежали.

Глава десятая 

Я вернулся на аэродром Хайденшафт-Капровидза в первый день сентября 1916 года. За время моего двухнедельного отсутствия мало что изменилось. Шестое сражение за Изонцо выдохлось где-то двадцатого августа, когда у итальянцев иссякли снаряды. За эти две недели они захватили город Гёрц и продвинулись максимум на пять километров по плато Карсо, приобретя в итоге более-менее выровненную линию фронта длиной в десять километров, сбегавшую от Гёрца в неглубокую лощину Валлоне и выходящую к морю чуть восточнее Монфальконе.

Победа стоила им более шестидесяти тысяч жизней, и столько же нам — поражение. Теперь стороны собирались с силами перед следующим раундом.

Эскадрилья 19Ф выполнила некоторое количество разведывательных полетов по запросам штаба армии, а также несколько бомбардировок, потеряв один "Бранденбургер" вместе с прапорщиком Балтассари и капралом Индраком при попытке разбомбить транспортный узел в Тревизо. О моих первых неделях после возвращения рассказать особо нечего. Цугфюрер Тотт уехал в отпуск к родителям в Венгрию.

Мне бы очень хотелось поподробнее расспросить его об этом, поскольку сама мысль, что у Тотта есть родители, весьма меня захватывала, вызывая в голове образы существ, сидящих на полу пещеры вокруг костра и обгладывающих кости зубров.

Но моя латынь для этой задачи не годилась. Да и Тотт, хоть и безукоризненно корректный в отношениях с офицерами — по крайней мере, пока не выкидывал их из аэропланов — всё же не любил обсуждать личную жизнь с посторонними. Погода уже начинала портиться, осень наступала намного раньше обычного. По словам местных, это предвещало суровую зиму. Утренний туман и низкие облака делали полёты по большей части невозможными. Рядовые пилоты называли это "погодой авиаторов"— они не носили чёрно-жёлтые портупеи, а значит, не обязаны были делать вид, что стремятся погибнуть. Но к середине месяца, когда пришла пора северного ветра, туман и облачность стали рассеиваться.

Восемьдесят пять лет назад, изучая метеорологию в Военно-морской академии, я точно понял механизм возникновения боры. Насколько я помню, это как сифон в туалетном бачке — холодный воздух собирается за горными хребтами Балкан, пока часть его не перетечёт через перевал, а потом первый поток увлекает за собой вниз остальную массу воздуха.