Когда я показал эту бодрую статейку Елизавете, ее глаза вспыхнули яростью, и она выдала несколько незнакомых мне слов на венгерском, но определенно не из тех, что полагается знать приличной девушке, получившей образование в монастыре.

До сих пор, как мне говорили, в сельской местности особых сложностей с продуктами не ощущалось, даже если бакалея вроде чая, кофе и шоколада, а также мыло, давно имели ненавистную приписку "эрзац", "суррогат" и "kriegs" [34]. Но теперь уже масло, молоко и мясо оказались в дефиците, и ходили слухи, что скоро не будет хватать даже ячменя и картофеля.

Я побеседовал со старым лесником Йозефом Индржиком, мужем моей няни Ганушки. Мы сидели в гостиной его дома.

— Да, мастер Оттокар, — сказал он, потирая костлявый подбородок, — без сомнения, эта их война — скверное дело. Я дрался в составе старого 54-го полка ещё в шестьдесят шестом, и это было нелегко, но, по крайней мере, через шесть недель мы проиграли, и всё было кончено. Кто бы мог подумать, что эта война так затянется? Помяните моё слово, в этом году будет плохой урожай. Говорят, это из-за британской блокады, только на мой взгляд, это очковтирательство. Это потому, что людей и лошадей от земли оторвали. И Вена с их военными ценами. Такие низкие цены установили, что деревенским больше невыгодно выращивать на продажу, только для себя и немного на чёрный рынок. Да, молодой человек, если хотите знать, старый дурак в Шенбрунне на этот раз объявил ненужную войну... — он ухмыльнулся, — и если хотите, можете привести сюда жандарма, арестовать меня за эти слова. Я ему покажу свою старую армейскую расчётную книжку и рану, что получил при Траутенау.

Однако я обнаружил, что изменения материального положения в жизни этого маленького городка несравнимы с переменами, произошедшими с людьми, как будто силы человеческого духа тоже оказалось недостаточно и её заменили эрзац-версией. Я не слишком много бывал дома в последние годы. В 1900-ом я поступил в императорскую и королевскую Морскую Академию в Фиуме, два года спустя умерла мать, а в 1903-ом мой брат Антон поступил в армию кандидатом в офицеры.

Отец остался в Хиршендорфе и принял на себя обязанности заместителя окружного суперинтенданта почтовой и телеграфной связи, а в свободное от работы время возглавлял местное пан-германское националистическое движение. За эти годы я время от времени навещал его, заезжая домой, хотя моим родным городом, если для моряка такое возможно, теперь стала Пола. Я делал это, главным образом, из сыновнего долга.

С моим отцом всегда было нелегко ужиться, так что с годами эти визиты становились всё более редкими. В последний раз мы встречались в Вене в июле, когда его пригласили на церемонию моего награждения рыцарским крестом Марии Терезии, а потом, два дня спустя, на моей свадьбе. Получилось так, что свадьбу отложили, или, точнее, провели гораздо скромнее и в пригороде, а старику дали телеграмму, чтобы не приезжал.

Не то чтобы у него были серьёзные возражения. Он не одобрял этот брак с позиций евгеники — смешивать добрую германскую породу с этими венгеро-румынскими мелкими аристократами из Трансильвании — хотя и он, и я определённо были славянскими крестьянами с квадратными лицами.

Он высказывал замечания о "вырождающихся полукровках, аристократии умирающей Габсбургской империи, отбросах Европы, что собрались в Вене и властвуют над чистокровными светловолосыми крестьянами и бюргерами германских окраин".

В сущности, крест Марии Терезии его тоже не слишком интересовал. Высшую военную награду старой монархии он называл "бесполезной габсбургской жестянкой, сделанной евреями-лавочниками в Вене". Думаю, он не питал особенной личной неприязни к Елизавете — в конце концов, не её вина, что она вырождающаяся полукровка-аристократка — но и тёплого отношения к ней не испытывал.

Когда-то, прежде чем обратиться к германскому национализму, отец был чешским либеральным националистом, и, всё ещё отчасти оставаясь чешским демократом, он не слишком жаловал графинь, даже когда (как в данном случае) графиня отказывалась от своего титула, а снобизмом в ней и не пахло.

Во всяком случае, сейчас у старика на уме были дела поважнее, чем новая жена его сына — он только что стал местным организатором недавно сформированного в этой части Моравии Германского народного союза. Я счёл это показателем того, насколько в 1916 году Габсбургское государство впало в старческий маразм, раз смотрело сквозь пальцы на то, что провинциальный государственный служащий немаленького ранга по совместительству становится функционером немецкой радикальной националистической организации, пусть пока и не политической партии, но до этого уже недалеко.

В прошлом в Вене с большим подозрением относились к любой националистической активности, в том числе и германской, и ни минуты не потерпели бы её от государственного служащего. Согласно старой доктрине, любой, поступивший на службу Австрийскому императорскому дому, лишался национальности.

Справедливости ради, следует сказать, что почти все жили согласно этим высоким идеалам. Но теперь, после двух лет войны и цепи унизительных поражений, устранённых только немецкими войсками и немецким образом мыслей, дуалистическая монархия быстро превращалась в духовную колонию Великого германского рейха, уже распростёршегося от Фландрии до болотистых берегов Тигра.

Утверждалось, что Германский народный союз — не более чем патриотическая организация немецкоговорящих граждан Австро-Венгерской империи. Но заглянув в наш дом на Ольмутцергассе, в это было трудно поверить. Он превратился в храм богини Германии, более того, с оттенком поклонения Одину.

На стенах висели портреты Гинденбурга и Людендорфа, задрапированные чёрно-красно-золотыми стягами. Под ними — портрет германского кайзера, размером чуть поменьше. Чёрно-красно-белые прусские гирлянды украшали полноразмерное изображение оберлейтенанта Брандиса, героя в остроконечном шлеме. Считалось, что он практически в одиночку захватил форт Дюмон при Вердене. Повсюду — плакаты Немецкой флотской ассоциации, седьмого военного займа и Германской женской лиги. Плакаты призывали Бога покарать Англию, а народ — отдавать своё золото в обмен на сталь.

Обширная карта Европы целиком закрывала одну стену. На ней немецкая и австро-венгерская империи поглотили большую часть Бельгии и большой кусок северной Франции и слились в одно темное однородное пространство серо-зеленого цвета, окруженное колючей проволокой и границами с ощетинившимися штыками.

Под картой готическим шрифтом было написано: "Рейх для девяноста миллионов. Он наконец-то родился, чтобы жить вечно".

В прихожей, в нише, где прежде стояла фамильная статуэтка мадонны, теперь разместился деревянный пьедестал, увенчанный германским железным шлемом, вроде тех, какие за несколько дней до этого носили оберлейтенант Фримл и его мародёры, только с прорезью для монет наверху. Табличка, прикреплённая к пьедесталу, гласила: "Уже строится самый совершенный образ нашего века. Его не создают художники, он выкован из германской стали и объединён германским духом".

Всё это сильно удручало.

В тот первый вечер, когда я повёл Елизавету на прогулку, худшее ещё ждало нас впереди. В городе царила в высшей степени тягостная атмосфера. Насколько я помню, это место никогда не было особенно приятным — подобно многим маленьким и большим городам старой империи, эту территорию оспаривали две, или, в данном случае, три нации — немцы, чехи и поляки. Каждая дала городку собственное имя, каждая объявляла его исключительно своей собственностью.

В предвоенные годы усиленный контроль со стороны Австрии, её жандармов, чиновников, а в чрезвычайных случаях — австрийских солдат в казармах на улице Троппау, поддерживал в Хиршендорфе неустойчивое спокойствие, лишь изредка прерывавшееся случайными беспорядками.

Но теперь, когда Австро-Венгрия воевала в альянсе с Германской империей, немецкая диаспора недвусмысленно давала понять, что она здесь главная и намеревается оставаться главной. В предвоенной Австрии немцы чувствовали себя незащищённым меньшинством в стране, которую когда-то считали своей законной собственностью.