Но теперь обстановка изменилась — чехи, поляки, словенцы и прочий наглый сброд стали теперь меньшинством — и очень ничтожным меньшинством — в Великом немецком девяностомиллионном рейхе.

Конечно, летом 1916 года немцы не упустили возможность впихнуть это послание в глотку негерманцам. Городская чешская газета была закрыта чрезвычайными полномочиями, военные арестовали и интернировали многих чешских националистов. Местной польской организации запретили проводить митинги, она попала под надзор полиции.

Скульптуру "Душа Австрии" тоже убрали из сквера посреди городской площади. Эта скульптура никогда не имела особого успеха. Её установили в 1908 году по указу Вены, чтобы отметить шестидесятилетний юбилей правления императора и попытаться способствовать распространению некой концепции, называемой "австрийской идеей", среди враждующих субъектов монархии. Заказанная в студии скульптора Энгельбрехта, она изображала грациозную обнажённую девушку в характерном пластичном стиле "венский сецессион". Женщина держала на весу меч, выглядевший очень громоздким, вверх рукоятью, как будто кто-то по рассеянности забыл его в трамвае, и она пытается привлечь внимание.

Это была вполне невинная скульптура, и даже довольно изящная и приятная взгляду, пусть никто до конца и не понимал, какое отношение обнаженные девицы с мечами в руках имеют к старушке Австрии. Но каким-то образом вместо продвижения духа единства и взаимной терпимости она только разжигала страсти у враждующих группировок.

Все нации стали одержимы идеей присвоить статую себе, и любимым способом было, прокравшись среди ночи с банками краски, нарядить девушку в полосатый купальный костюм: у немцев — черно-красно-золотой, у чехов— красно-бело-синий, и у поляков — просто красно-белый.

Муниципальный отдел по уборке, должно быть, за многие годы потратил тысячи крон на средства для снятия краски и проволочные щётки. Но теперь "Души Австрии" больше не было. И её, и другую статую, имперского генерала, князя Лазаруса фон Регница, "отличившегося в боях против турок" отправили на переплавку, на обтюрирующие пояски для артиллерийских снарядов, а её место заняла уродливая деревянная "памятная колонна" — омерзительный мемориальный столб с бюстом фельдмаршала фон Гинденбурга наверху и медальонами с изображениями Людендорфа, кайзера, Фридриха Великого, Бисмарка, Вагнера и других немецких героев по бокам.

Колонна была утыкана железными гвоздями, вбитыми теми, кто жертвовал деньги на военный заём и в другие патриотические фонды. Старая австрийская монархия, возможно, бестолковая и слабоумно-деспотичная, была государством, ориентированным на людей, и неизменно демонстрировала хороший художественный вкус. Теперь нас, казалось, поглотила грубая германская вульгарность — надменная напыщенность "крови и железа", всё более безумная гигантомания и полное отсутствие чувства меры.

А вокруг этого идола германского бога войны, установленного на городской площади Хиршендорфа, ковыляли его жрецы: солдаты в поношенной форме, наслаждающиеся, возможно, последней побывкой дома, женщины в черном, чьи мужья и сыновья уже отправились на последнюю побывку, измученные работой домохозяйки с недокормленными детьми и мужчины в уродливой синей форме для раненых, некоторые с пустыми рукавами, многие в темных очках и с белой тростью, кое-кто на костылях, и один безногий, передвигающийся на маленькой тележке на колесах.

Сидя на террасе кафе-отеля "Zum Weissen Löwe" [35] за чашкой чая из листьев малины, мы с Елизаветой увидели, как на стену правительственного здания на противоположном конце площади клеят объявление. В нем говорилось, что накануне в тюрьме Ольмуца казнили пятерых местных, в 1915 году дезертировавших к русским и схваченных в Волынии в мундирах Чешского легиона.

Думаю, по закону полагалось лишь объявление, именно так поступили бы до войны. Но теперь его сопроводили пятью фотографиями, на каждой — крупным планом человек с почерневшим лицом, болтающийся на виселице.

На следующий день прокламацию сняли, чтобы не омрачать празднование дня рождения императора. Естественно, я должен был присутствовать, в лучшем флотском мундире, с портупеей и крестом Марии Терезии, гордо красующимся на груди.

Стоял душный, облачный день, в воздухе чувствовалась приближающаяся гроза. Толпа, как я заметил, собралась намного меньшая, чем обычно в день рождения императора. Из-за войны местный гарнизон смог предоставить военный оркестр, состоявший лишь из пенсионеров, одного из которых хватил удар прямо во время исполнения "Марша принца Евгения", и его пришлось унести на носилках.

Кроме того, обычное сборище местной элиты было очень немногочисленным. Фактически, оно почти полностью состояло из самых почтенных городских евреев — доктор Литцман из местного госпиталя, герр Бирнбаум, нотариус и мой старый друг детства, герр Зановер, книготорговец и секретарь местного исторического общества. Что до верхушки германских националистов вроде моего отца, все они под тем или иным предлогом не явились.

В общем, это было весьма вялое и безжизненное действо. Поздравлениям в адрес нашего многоуважаемого монарха не хватало убеждённости. Все присутствующие выглядели безразличными, просто исполняющими необходимые формальности. Наконец, оркестр заиграл имперский гимн — прекрасный старый "Gott Erhalte" Гайдна. Как обычно в подобных случаях, запел хор местных школьников. Но после первых нескольких тактов я почувствовал: что-то пошло не так.

Доктор Литцман, стоявший на трибуне рядом со мной, прекратил петь и испуганно оглядывал площадь. Хор и толпа не пели "Боже, храни нашего кайзера, Боже нашу страну защити". Вместо этого несколько сот глоток ревели "Германия, Германия превыше всего, превыше всего в этом мире...".

Ужин в этот вечер состоял из картошки с дряблой квашенной капустой и отвратительных на вкус ломтиков чего-то, похожего на спрессованные опилки— экономка отца сказала, что это приготовлено из древесных грибов. Закончив, мы с Елизаветой оставили отца, втыкавшего разноцветные флажки в карту, отмечая успехи немецкой армии в балтийских областях, и отправились на прогулку по Ольмутцской дороге, чтобы вдохнуть свежего воздуха — одного из немногих ресурсов, ещё не заменённых эрзац-версией. Нам было о чём поговорить.

— Когда ты уволишься из госпиталя? — спросил я.

— Думаю, в следующем месяце. К тому времени мой живот, наверное, увеличится так, что я не смогу его больше прятать, даже под этими ужасными белыми халатами, которые нам приходится носить. Вот — она положила руку на свой живот ниже талии— вот, можешь пощупать. Он пока ещё не выпирает, но можно ощутить внутри что-то твёрдое. — Она засмеялась. — Я всё думаю, кто это будет — мальчик или девочка. Слушай, разве это не замечательно?

— Было бы замечательно, если бы не война. Не лучшее время, чтобы заводить детей. Бедный малыш может никогда не увидеть отца. Кругом такой ужас.

— Не будь таким старым занудой, Отто. Хорошего времени, чтобы рожать детей, не было с сотворения мира. И какое время подходит для этого лучше, чем нынешнее, когда человечество пытается уничтожить себя? Иметь детей — значит, плюнуть в глаза Людендорфов, и кайзеров Вильгельмов, и Круппов, и всех остальных торговцев смертью, которые убили бы всех нас, если бы могли.

— Для чего ты так хочешь иметь детей — чтобы они тоже стали пушечным мясом на фронте следующей войны?

— Нет, иметь детей, которые, может быть, будут умнее нас и когда-нибудь вышибут из седла этих военачальников. Мне все равно — да здравствует материнство, наша единственная надежда на лучший мир.

— Ты хочешь быть матерью, даже если меня убьют?

— Особенно если тебя убьют — по крайней мере, твоя частичка останется жить, напоминая мне, каким ты был.

— Что же, по-моему, это обнадеживает. А как же теперь твоя медицинская карьера? Дети, говорят, требуют много времени, а няньку сейчас нелегко найти — все женщины собираются идти работать на военные заводы.