— Итак, может статься, что ты сделал матерью будущего члена парламента.

— Давай я потушу свет. — Он голый прошел через всю комнату; Эйлин любила его наготу — ей нравились его крепость, худоба, белизна тела. Но она держала это про себя: такие речи приводили его в смущение.

— Я не шучу. Хочу добиться, чтобы мою кандидатуру выставили.

— Значит, в некотором смысле беременность будет даже кстати, а? — Он выключил свет, и электрический камин оскалился на них двумя раскаленными прутьями.

— Вот так хорошо, — сказала она. — Гарри. Гарри! Я согласна, только белого платья я не надену. Тсс! Не говори ничего. Ничего, ничего не говори.

Он никогда не причинял ей боли, но ласки его были бурны. Все то, что никогда не говорилось, для чего не находилось нужных слов, уходило в действия, и у Эйлин захватывало дух, когда он поднимал ее, переворачивал, вскидывал как пушинку…

Гарри затряс головой, влажные от пота волосы свисали на бледное, склонившееся над ней лицо, глаза были плотно зажмурены, как от боли.

— Нет! — сказал он и повторил несколько раз, как уже было с ним две последние ночи: — НЕТ! Нет! Нет! Нет! Нет!

Слова выкрикивались яростно. Дело в том, что после смерти старого Джона он «являлся» Гарри в такие вот неподходящие моменты. И сейчас перед ним все отчетливее возникало лицо дорогого ему старика — живое выражение и смеющиеся ярко-голубые глаза, а в них неистребимое желание жить.

3

Догадка ударила Бетти как обухом по голове: Дуглас и Мэри расстались. Вот почему он так увертывался от ее вопросов. Вот почему отводил глаза в сторону, когда она расспрашивала его о Джоне. Вот почему у него такой запущенный вид. Он отправился с Джозефом в пивную, и она с нетерпением ждала их возвращения, твердо решив добиться правды, опасаясь в то же время, как бы чего не напортить неосторожными словами, не обидеть его. Мэри не должна была отпускать его, когда он в таком состоянии.

Чтобы отвлечься, она села перед телевизором и стала начищать медные безделушки, которыми были увешаны стены гостиной, придавая ей сходство с сувенирной лавкой. Хотя в разговоре она любила порой пожаловаться, что насандаливать их только лишняя работа, на деле же это занятие нравилось ей, успокаивало. Она сидела на краешке стула, озабоченная и растерянная, очки, которые она надевала редко, тоже, казалось, растерянно сползли ей на самый кончик носа. Шел двенадцатый час, их можно было ждать с минуты на минуту — правда, Джозеф не раз хвастался, что «тэрстонские пивные закрываются точно в половине одиннадцатого, ну и раз уж ты там, так хочешь не хочешь сиди еще два часа как минимум». Он любил рассказывать о ночных попойках, о том, какой у них иногда идет картеж с головокружительными ставками; всякими такими штуками он по-мальчишески гордился, радовался, когда город представал местом, где бывают происшествия, трагические и забавные, где живут незаурядные люди. Повседневная жизнь города наводила на него скуку. Дуглас чересчур много пьет — это сообщил ей Джозеф в последний приезд сына, когда тот прожил несколько дней в своем коттедже, чтобы «встретиться с возможным покупателем» — по крайней мере так он сказал им. И она, конечно, поверила ему. Теперь же ей казалось, что он просто хотел побыть в одиночестве и все обдумать.

Мысль, что брак сына может расстроиться, ужаснула ее. Она знала, что теперь это случается гораздо чаще, чем прежде, но, даже представляя себе, эту возможность, приходила в панику, возмущалась до глубины души. Она знала, что количество разводов неуклонно растет, соглашалась, что для людей, которые не сошлись характером, иногда бывает гораздо лучше разойтись, чем растягивать мучения, — отказать Бетти в терпимости и отзывчивости было нельзя. Но Дуглас-то был ее сын. Его утрата была ее утратой, его неудача — ее, и, если он наносил кому-то обиду, частично в ответе была она. Ну и потом, у Дугласа и Мэри есть сын, ее внук. Ее священный долг — защитить мальчика, оградить его от всех бед. И это она сделает. Это основное. А дальше уж будь что будет. Такое решение несколько ее успокоило.

Джозеф вернулся домой около двух. Он пришел пьяный, усталый и без Дугласа.

— Дуглас решил ехать в коттедж, ему надо обдумать свои дела, — объявил он, старательно выговаривая слова, предваряя гневный вопрос, которым она непременно бы его встретила. — Иногда человеку нужно побыть одному. — Он неожиданно плюхнулся в кресло. — Устал я.

— Не удивительно.

— Как насчет чашечки чая?

— Чашка чая тебе мало поможет. — Она встала и пошла заваривать чай, оставив его одного.

Джозеф хотел было снять пальто, но передумал. Все равно скоро придется раздеваться на ночь, тогда уж заодно. Да и холодно как-то. Он обвел равнодушным взглядом аккуратно прибранную комнату: он всегда был равнодушен к тому, что его окружало. Весь этот уют и красота, к которым так стремилась Бетти, натирая, перекрашивая, передвигая, тщательно подбирая подходящие по цвету ковры, занавески, подушки, постоянно перевешивая картинки, переставляя безделушки, что умиротворяло ее, — все это ни капельки не трогало его и не восхищало. В голом бараке он чувствовал бы себя так же хорошо.

Он пел вполголоса, хотя за стеной не было соседей. Отдельный домик, хоть и маленький. Свое именье. Но ему вовсе не казалось, что он чего-то достиг. «Мы с Дугласом два сапога пара, — сказал он себе, — не можем угомониться, все нам мало». Он хотел, чтобы они с сыном были похожи. Сегодняшний вечер тем и был приятен, что они так славно поговорили по душам.

— Пьяные твои глаза! Постыдился бы песни распевать в день похорон своего отца, — с презреньем сказала Бетти, возвращаясь из кухни с чайником и чашкой.

— Похороны были вчера. — Джозеф посмотрел на часы. — Хочешь ехидничать, так потрудись хотя бы точной быть. — Он еще помурлыкал немного, пока чай стыл на маленьком столике рядом. Затем умолк и стал смотреть на нее в ожидании вопросов.

— Ладно, я пошла спать, — сказала она.

— Ты не хочешь спросить, чем я был занят?

— Я и так, по запаху, знаю, чем ты был занят.

— Не больно-то любезно с твоей стороны.

— Ты допил свой чай? Я уберу.

— А я думал, ты захочешь поговорить. Нет, я еще не допил. — Он налил себе еще чашку, не пролив ни капли, и взял овсяное печенье.

— Дуглас мог бы сразу сказать, что ночевать не будет. Я бы ему не стелила.

— Мы разговорились, — загадочно сказал Джозеф с набитым ртом.

— Он мог бы предупредить. Да где уж там. Не в первый раз.

Снова молчание начало растекаться по комнате, и Джозефу это показалось невыносимым. Он доел печенье, запил его чаем и сел поудобнее, благочестиво сложив небольшие белые руки на плотной черной ткани пальто.

— Он и Мэри… они решили временно расстаться, — объявил он.

— Я так и подумала. Дураки!

— Почему ты так подумала? — Руки его нервно задвигались.

— Что еще он тебе сказал?

— Мы много говорили.

— Прекрасно.

Бетти встала, подошла к Джозефу, взяла поднос и направилась в кухню.

— Куда ты?

— Иду спать.

— Ты не хочешь послушать?

— Я не собираюсь вытягивать из тебя щипцами каждое слово, Джозеф. То, что ты можешь сказать, для меня очень важно, поэтому или ты говори, или я подожду до завтра, когда ты проспишься.

— Я не пьян.

— Ну, это как сказать.

— Я расстроен, только и всего. День-то какой тяжелый был, Бетти. Все считают, что я ничего не чувствую, раз я нос не вешаю. А ведь я к отцу очень привязан был. И он ко мне. Когда ему что-нибудь надо было, он не к кому другому, а ко мне обращался. Он меня любил, вот оно как, и я ему платил тем же. А теперь все эти дугласовские дела… мне-то ведь тоже неприятно, будто сама не понимаешь. Тянуть из меня надо только потому, что мне не хочется говорить об этом.